После невеселых разговоров о смерти они долго молчали. Потом Венке, подойдя к дивану, где он, как обычно, сидел, сказала, поглядев на него в упор:
— Я чувствую, что вы говорили мне совсем не то, о чем думали.
— Да, это так, — ответил Мордтман. — Я сам не знаю, что со мной. Я даже не помню, о чем я говорил. И почему я здесь. Я только знаю одно: мне не хватает сил вынести все это мучение.
Мордтман обнял ее за талию и с силой привлек к себе. И она, ярко освещенная пламенем печки, села на его колено.
Он поцеловал ее в щеку, пробормотав:
— Мы не должны больше таиться друг от друга.
Венке несмело положила руку на его плечо и тихо ответила:
— Да, может быть…
Но тотчас она почти бережно освободилась от его рук и поднялась.
— Нет, нет! — сказала она с какой-то растерянностью в голосе.
Он подбежал к ней и, снова обняв, стал бормотать страстные, но бессвязные слова.
Этот его порыв как бы пробудил Венке от сна. Она снова, и теперь с горячностью, крикнула:
— Нет, нет! Не подходите ко мне! Не сходите с ума! И не думайте, что я собираюсь иметь двух мужей!
Он продолжал страстно твердить:
— Но ты моя… только моя…
— Нет, нет, Мордтман!.. Одумайтесь…
— Но ведь ты сама говорила мне, что надо защищать свою любовь, не бежать от нее!
— Не теперь… и не так… Не сбивайте меня с толку, Мордтман!.. Оставьте меня в покое. Я не хочу разрушить мою семью. Пусть у нас будет как раньше. А если это нельзя, то уезжайте. Прошу вас об этом…
— Но как же так? Я не могу без тебя. Что со мной станет…
Она взяла его за плечи, повернула к свету и стала всматриваться в его лицо. Оба они были взволнованы и порывисто дышали. Его побледневшее лицо казалось угнетенным и подавленным. Он все еще сжимал ее руки и бормотал невнятные слова.
Всматриваясь в его искаженное, страдальческое лицо, Венке воскликнула:
— Боже мой, что я наделала!
— Но ведь ты моя! Ты выбрала меня. Скажи, что я не обманываюсь хотя бы в этом.
— Да, я не обманываю вас, мой друг.
— Но тогда сделай последний шаг, будь моей!
— Нет, Мордтман! Прошу у вас хотя бы немного благоразумия. Мы оба сейчас невменяемы… Однако я, как старшая, должна показать пример…
Он нетерпеливо прервал ее речь, но она закрыла рукой его рот.
— Уходите, — сказала она. — Уходите, дорогой. Мы должны всё обдумать, взвесить. Нельзя в опьянении решать то, что может принести неизгладимое горе — и нам и другим… Приходите ко мне через несколько дней… Послушайтесь меня — ведь вы знаете, что я права.
Он не хотел слушать ее, но она умолила его подойти к дверям. Здесь, у выхода, он еще раз страстно обнял ее и поцеловал. И вышел в переднюю, почти не соображая, что с ним и почему он уходит.
Венке бросилась на диван и закрыла глаза руками. Его поцелуй жег ее. Нет сомнений, она полюбила. Но теперь все мысли ее были парализованы каким-то страхом, который причинял ей невыносимую боль и вместе с тем блаженную радость.
Она хотела заставить себя подумать о муже, о сыне, но мысли ее тотчас ускользали, и смутное беспокойство, с которым она боролась, превратилось теперь в болезненное замешательство.
Минутой позже вернулся ее муж. Он прямо из передней направился в свой кабинет. Она слышала, как он, перебирая связку ключей, открыл маленький шкафик, где у него хранились некоторые редкие лекарства, — в городской аптеке далеко не всегда можно было найти все, что нужно.
Войдя в свой кабинет, профессор Левдал тотчас достал из шкафа какие-то капли и принял их, размешав с водой.
Затем, подойдя к зеркалу, профессор взглянул на свое лицо — оно было чрезвычайно бледным.
Некоторое время постояв в своем кабинете, профессор погасил свет и через гостиную отправился в спальню, чтобы помыть руки, как он всегда делал после посещения больных.
— Добрый вечер, — сказал он, проходя мимо жены. — Почему у тебя темно? Не зажечь ли лампу?
— Да, зажги, — ответила она, не сделав никакого движения на своем диване.
Абрахам сидел, склонившись над книгой. Незадолго до этого он вместе с Броком был у Мортена Крусе. Там он накурился табаку, и теперь голова у него кружилась и где-то в затылке больно покалывало. Мальчик чувствовал себя не очень-то хорошо.
Профессор, прохаживаясь по комнатам и кончая переодеваться, спросил его:
— Ну, как ты решил насчет конфирмации? Надо поторопиться с записью, если ты не раздумал.
— Нет, я очень хочу пойти на конфирмацию.
— Отлично! Тебе предоставлена полная свобода в этом отношении. Но все-таки ты должен сказать маме о своем решении.
— Нет, папа, лучше ты сам скажи ей об этом.
— Нет, нет, я тут ни при чем. Поговори с мамой. Она у себя.
Абрахам, робея, вошел в комнату матери. Он присел у печки и, некоторое время помолчав, сказал:
— Послушай, мама, я собираюсь пойти к священнику.
Фру Венке как бы очнулась от своих мыслей, которые витали где-то далеко. Она почти сурово сказала:
— Да, я должна была этого ожидать.
Эти простые слова обескуражили и даже потрясли Абрахама. Как могла она так говорить, когда еще совсем недавно она так любовно и откровенно предоставила ему право выбора.
Смущенный, Абрахам выскользнул из комнаты. И не без страха подумал о том утре, когда мать перед его конфирмацией учинит ему допрос о честности и правдивости перед самим собой.
Шатаясь как пьяный, Микал Мордтман вышел из передней на парадную лестницу. И здесь, на лестнице, он лицом к лицу столкнулся с профессором Левдалом, который возвращался домой.
Профессор, с удивлением взглянув на Мордтмана, отстранился к стене и поздоровался. Мордтману показалось, что профессор собирался что-то ему сказать. Кажется, он даже и начал о чем-то говорить, но вдруг прервал свою речь. Быть может, Мордтману померещилось, но лицо у профессора было в этот момент чрезвычайно странное, искаженное.
Однако Мордтман был так переполнен своим происшествием с Венке, что не слишком обратил внимание на эту беглую встречу с профессором. Он торопился домой, чтоб скорей остаться с мыслями о своем счастье.
Дома Мордтман бросился в кресло, но тотчас вскочил и принялся из угла в угол ходить по комнате. Потом достал из стола портрет, который недавно получил от Венке, и, всматриваясь в ее черты, стал бормотать ласковые слова. Он был горд и счастлив, что эта женщина была почти завоевана.
Но вот бурное волнение Мордтмана поутихло, и он стал с некоторым беспокойством думать о своей встрече с профессором. Сомнений не оставалось — лицо у профессора было искаженное и странное, когда они оба столкнулись на лестнице.
Это встревожило Мордтмана. В сущности, и он и Венке вели себя крайне неосторожно. Это было и в самом деле сумасшествием. Ведь профессор мог вернуться минутой раньше, и тогда он застал бы их в том волнении, которое нельзя было бы скрыть или утаить.
Что ж, надо будет как-нибудь понадежней обставить эти их свидания, если они в дальнейшем наладятся.
Все мысли Мордтмана устремились теперь на решение этого вопроса.
Он уселся в кресло и закурил сигару, чтоб обмозговать это дело со всех сторон.
X
Пробст Спарре занимался с конфирмантами в старинном доме, где обычно устраивали свои собрания хаугианцы.
Конфирмантов было много, но они казались крошечной кучкой в этом огромном низком сером зале, где происходили занятия.
Здесь конфирмантов размещали в том особом порядке, который подчеркивал глубокое различие между ними.
На скамье возле кафедры сидели хорошо одетые мальчики. Это были главным образом ученики латинской школы. И среди них, рядом с самим пробстом, сидел Абрахам Левдал.
Позади стояла длинная скамья с учениками народной школы. А затем следовали скамьи, где теснились дети бедняков, проживающих на окраинах города.
У пробста Спарре всегда было много конфирмантов. Все отлично знали, что у него значительно легче выдержать испытание, нежели у других священников. Самые тупые парни и даже почти идиоты, которые прежде терпели неудачи в этом деле, легко проходили у Спарре.
Однако это происходило совсем не потому, что Спарре будто бы сквозь пальцы смотрел на их познания в области христианской науки. Те люди, которые присутствовали в церкви во время опроса конфирмантов, всегда поражались, что тупые и отсталые парни отвечали священнику с необыкновенной бойкостью. И даже некоторые ответы сыпались с их языка буквально как горох из рваного мешка. А ведь многие вопросы священника, в особенности те, которые касались толкования катехизиса, отличались особой трудностью.
Это удивительное обстоятельство прославило пробста Спарре в большей степени, чем он заслуживал, ибо никто не догадывался, что он пользуется некоторыми тайными уловками в этой своей церковной игре.
Пробст Спарре (как, впрочем, и другие священники) отлично понимал, что ни один подросток из простонародья не в состоянии разобраться во всех сложных вопросах толкования катехизиса. Но вместе с тем он знал, что даже в самых тупых мозгах что то такое застревает, что-то заучивается и на некоторое время сохраняется в памяти.
