При этих словах капеллан еще раз взглянул на своего начальника. В одно мгновенье он понял, что именно в облике пробста было так неотразимо. Это была улыбка, улыбка, которая видоизменялась и таилась, но никогда совершенно не исчезала с его благородного лица; она была настолько теплая и мягкая, что как бы озаряла солнечным светом все его слова; капеллан невольно подчинился этой улыбке. Он понял, почему мускулы его рта тоже невольно растянулись в улыбку…
Мадам Расмуссен поражалась, с какой терпимостью отнесся капеллан к проповеди Йонсена. Сама она была крайне раздражена. Но когда ее квартирант сказал: «Поверьте мне, мадам Расмуссен, — из него получится очень хороший столичный священник», — ей показалось, что он со своей терпимостью заходит слишком далеко.
Но он был такой милый, этот пастор Мартенс; он прожил у нее вот уже два года, и ни разу они не сказали друг другу ни одного дурного слова.
Мадам Расмуссен, молодая вдова, толстенькая, красивая и веселого нрава, была бездетна, и ей доставляло подлинную радость ухаживать за капелланом, готовить его любимые блюда и держать его платье в порядке.
Единственным человеком в городе, которому было известно, что пастор Мартенс носил на голове маленькое ухищрение, именуемое париком, была мадам Расмуссен, но она никому об этом не рассказывала, да это никого и не касалось.
Фру Гарман, возвращаясь из церкви в коляске вместе с Мадлен и Ракел, отрицательно отзывалась о проповеди Йонсена.
— Не подобает! Совсем не подобает молодому человеку выступать таким образом! Конечно, это дух времени; пастор Мартенс развивал те же идеи в прошлое воскресенье, но пастор Мартенс, — о, пастор Мартенс это совсем другой человек! Неправда ли, Мадлен? — спросила фру Гарман, потому что Ракел не проронила ни звука.
— О да, да! — рассеянно отвечала Мадлен. Она сидела и раздумывала, откуда взялся Дэлфин, который так внезапно оказался около нее и Фанни в толпе у церкви. Он дружелюбно поклонился Мадлен, но когда подъехали коляски, он и Фанни как-то вдруг исчезли, даже не попрощавшись.
Ракел, как обычно, предоставляла своей мамаше говорить сколько ей хотелось; тем временем она обсуждала серьезность всего происшедшего и раздумывала, что теперь будет с Йонсеном. Ясно, что весь город будет одного мнения с ее мамашей, а у многих это недовольство примет более резкие формы.
Она видела, как молодой богослов стоял спокойный и непоколебимый. Да! Наконец нашелся действительно смелый человек.
За столом Дэлфин, правда с некоторой осторожностью, так как немного побаивался фру Гарман, воспроизводил, как он выражался, «драматические отрывки» из проповеди, и советник заливался смехом. Ракел таила свой гнев. Она знала, что серьезно разговаривать с Дэлфином невозможно.
Но Мадлен не могла удержаться от смеха, — в самом деле, Дэлфин был такой веселый и в таком хорошем настроении. Мадлен в последнее время немного сердилась на Фанни за то, что она обращалась с Дэлфином как-то особенно легко и небрежно, но молодой человек, казалось, не принимал этого близко к сердцу. Наоборот, он, видимо, от досады становился еще веселее. Вообще у него был, вероятно, очень хороший характер.
У Мортена Гармана тоже был хороший характер, так говаривали многие. Он так невозмутимо позволял кандидату Дэлфину увиваться вокруг фру Фанни. Трудно было даже сказать, замечает Мортен что-нибудь или нет и почему он ведет себя таким образом: потому ли, что полностью доверяет жене, или потому, что у самого совесть не чиста?
Понедельник и вторник Ракел провела в лихорадочном напряжении; что-то должно было произойти — так ей казалось. Общее настроение было против Йонсена и могло вылиться во что-нибудь более серьезное. Ракел знала, что он будет искать ее в трудную минуту, и ждала его.
XII
В среду на той же неделе Фанни и Мадлен собирались на вечер, где должны были быть исключительно дамы. Ракел сказала кратко и просто: «нет, спасибо», но к таким ответам все уже привыкли.
— Ах! У меня такая ужасная головная боль! — простонала Фанни, входя к Мадлен, которая одевалась, чтобы ехать на вечер. Мадлен приехала в город еще в воскресенье вечером.
— Бедная Фанни, — искренне сказала Мадлен. — Опять головная боль!
— Да, у меня почему-то появляется головная боль, когда я переодеваюсь. Ой, до чего болит!
— Мне кажется, у тебя последнее время участились головные боли, Фанни! Тебе следовало бы поговорить с доктором!
— Это бесполезно! — отвечала Фанни и, чтобы охладить лоб, приложила к нему маленькое ручное зеркало. — Единственное, что помогает мне, — это свежий воздух и тишина! Уф! Здесь на улицах так шумно! И только подумать, что я целый вечер просижу в душной, жаркой комнате. О, этого я не перенесу!
— Можешь и не ездить, если так плохо себя чувствуешь, — сказала Мадлен с готовностью. — Я сумею извиниться за тебя и объяснить, что ты больна.
— Ах, если б я могла побыть дома или, еще лучше, если б я могла съездить в Сансгор. Там так тихо! — вздохнула Фанни.
— Ну, так и сделай это! — воскликнула Мадлен. — Садись в коляску, в которой я сюда приехала, и поезжай! Тем более, я вижу, погода проясняется: наверно, будет чудесный тихий лунный вечер!..
— Ах, это для меня не имеет значения, — сказала Фанни со слабой улыбкой. — Но как тебе кажется — удобно ли будет, если я…
— Об этом ни минуты не беспокойся; я извинюсь за тебя в таких красивых и вежливых выражениях, что ты будешь вознаграждена за все труды, которые потратила на мое воспитание. Погляди-ка! Вот так я войду! — и Мадлен, еще не успевшая надеть платье, сделала вид, что входит в гостиную, поклонилась, улыбнулась и легко заговорила об «ужасной головной боли нашей дорогой фру Фанни».
Фанни засмеялась, но голова вдруг заболела еще сильнее, и она слабо застонала. Она позволила уговорить себя, и Мадлен поехала в гости одна.
Мадлен начинала чувствовать себя совсем хорошо в новой обстановке. Фанни была с ней так добра и ласкова, что молодая девушка, наконец, преодолела свою застенчивость и рассказала подруге всю историю с Пером Подожду-ка и все, что за этим последовало. И Фанни совсем не смеялась, наоборот, она сказала, что завидует Мадлен; эта маленькая романтическая любовная история — прекрасное воспоминание на всю жизнь.
Но когда Мадлен робко сказала, что для нее это больше чем воспоминание, что она считает себя связанной обещанием, она встретила такой решительный отпор, что совсем растерялась.
Подобные нелепости, сказала фру Фанни, всегда бывают в жизни молодых девушек в раннем возрасте. Она сама была влюблена до безумия в трубочиста, в настоящего трубочиста! Так что Мадлен может себе представить, что бывает!
Чем дольше Мадлен жила в городе, тем более глубоко запрятывала она свои прежние чувства, и только каждый раз, когда оставалась одна, прошлое явственно вставало перед нею. Но она отгоняла воспоминания. Быть может, все это действительно нелепость; Мадлен никогда не соглашалась поехать с отцом на несколько дней домой, в Братволл; она стыдилась снова увидеть море.
Ракел и этот день прождала напрасно. Она уже начинала беспокоиться: почему же он не приходит? Он ведь должен знать, как ей хочется поговорить с ним, поблагодарить его, — как это хочется ей, принимавшей такое большое участие в его выступлении. Ведь не мог же он подумать, что и по ее мнению он зашел слишком далеко. Она решила ему написать, если он не придет завтра.
Ужин прошел тихо. Консул был немного угрюм и лаконичен. Он обычно держался так, когда оставался один с дамами. Фанни, приехавшая, чтобы излечиться от головной боли, молчала и страдала. В десять часов в доме было так тихо, словно все вымерли; только Ракел сидела в своей комнате и смотрела в пространство перед собою. Читать она была не в состоянии; несколько раз бралась она за перо, но не знала, что писать. Так ничего у нее и не получилось; она погасила свет и села у окна, глядя на фиорд, блестевший в лунном свете.
Что, если он придет вот сейчас, покинутый всеми, и попросит от нее большего, чем дружба? Она была готова к этому и уже приняла решение. Она готова последовать за этим смелым человеком. Она была счастлива, что встретила такого человека. Но почему она не испытывала радости?
Ракел сидела у окна до тех пор, пока не услыхала стука коляски, которая привезла Мадлен из гостей; тогда она быстро разделась и легла в постель.
Когда Мадлен ехала домой, коляска почему-то остановилась около клуба, и какой-то мальчик сказал несколько слов кучеру.
Кучер был старый Пер Карл. Много лет тому назад он приехал из Дании к младшему консулу с парой лошадей. Теперь уж и он и лошади вышли в отставку, но порою Пер Карл любил показать себя; он запрягал старых вороных в коляску и сам садился на козлы. Так было и в этот вечер, когда везти пришлось только добрую фрекен Мадлен. «Она сама, вероятно, не прочь ехать тихо, а не с какой-то безумной быстротой», — думал про себя старый ютландец.
