Уже давно Василий Васильевич не играл больших ролей, но неизменно участвовал в массовых сценах. Он уже знал, что если идет старая пьеса, то он будет среди гуляющих в городском саду или сидящих за столиком в ресторане; если идет современная пьеса, он будет участвовать в производственном совещании или в семинаре. Он даже уже знал свое место на сцене, как знает служащий свой письменный стол в конторе: место это было у правой кулисы, в глубине. Сначала все эти собрания в пьесах проходили тихо: председатель — инженер или прораб — давал разные задания людям, и Василию Васильевичу делать было нечего. Но когда в драматургии покончили с бесконфликтностью, собрания в пьесах стали проходить более активно, иногда даже кто-нибудь из присутствующих должен был крикнуть: "Неверно говоришь, Петро Андреевич!" или "Не туда клонишь, Андрей Петрович!" Работы Василию Васильевичу прибавилось.
Постепенно режиссеры стали смелее решать те или иные мизансцены. А в оперетте "Итээрочка" Г. Вайса режиссер, решительно отбросив старые каноны, по-новаторски поставил сцену в парткоме, пересадив Эдмундкина от правой кулисы к левой, и, кроме предусмотренных по тексту слов "Регламент!", "Время!" и "Пусть говорит!", добавил слова: "Хватит!", "Скажи о себе!" и "Позор!", создавая этим "ропот толпы", указанный в авторской ремарке.
Правда, потом в рецензии было сказано, что ропот не удался, что он имел явно отрицательный характер, а нам нужно создавать образцы положительного ропота, но это было единичное явление, а вообще в театре пошли дела веселее.
Когда на праздновании тридцатипятилетия театральной и общественной деятельности Василию Васильевичу Эдмундкину впервые пожелали не успехов и удач, а здоровья и долгих лет жизни, он понял, что стареет, что жизнь, в сущности, прошла, а он все еще чего-то ждет.
Работа в театре и в кино, активная деятельность в ПТО (Периферийское театральное общество) сделали имя Эдмундкина широко известным. На творческих собраниях его неизменно выбирали в президиум, на юбилеях он выходил во главе группы актеров и читал адрес. Когда мимо Периферийска проезжал знаменитый итальянский режиссер Позвонини, Василий Васильевич его встречал на вокзале.
Никто уже не знал и даже не поверил бы, что он был когда-то известным в провинции трагиком, что имя его печаталось на афишах аршинными буквами. Только сам Василий Васильевич иногда с тоской вспоминал об этом. Он хотел еще хоть раз в жизни сыграть что-нибудь и тогда можно было бы умереть. Когда его неожиданно назначили директором театра Драмы, Комедии и Музкомедии, Василий Васильевич понял, что это — единственная возможность осуществления своей мечты. Через некоторое время он выступил в роли Отелло.
Разница в возрасте Отелло и Дездемоны была настолько большой, что спектакль зазвучал очень современно. Если бы премьера не совпала с праздником на стадионе и с последовавшими за ним событиями, отвлекшими общественную энергию в другую сторону, о нем наверняка заговорили бы.
Во всяком случае Вайс написал вполне приличную статью, в которой совершенно не ругал Эдмундкина, что по тем временам считалось почти восторженной оценкой.
Жизнь Василия Васильевича стала более размеренной и спокойной. Он обнаружил большое умение в составлении планов гастрольных поездок, давал интервью перед началом театрального сезона о перспективах и в конце театрального сезона — об итогах, умело соблюдал пропорцию между классическими и современными спектаклями, вырывал у торговых организаций дефицитные материалы. И хотя торговая система постепенно вытесняла систему Станиславского, он чувствовал, что нашел свое место в жизни и делает полезное дело.
Театр между тем посещался плохо, билеты распространялись в качестве принудительного ассортимента к трикотажным кофточкам, имевшим большой спрос в Периферийске. К концу месяца Василий Васильевич обычно устраивал в помещении театра большой концерт с участием эстрадных и цирковых артистов — это давало какую-то выручку. Во время одного из таких концертов ему и сообщили по телефону о новом назначении и, зная, что Алексей Федорович с супругой находятся в театре, он поспешил сообщить ему об этом.
Итак, Алексей Федорович Голова перестал смеяться, сделал паузу и, обращаясь к сцене, сурово и сухо сказал:
— Ну, что там дальше?..
Какая редчайшая интуиция! Он ведь никогда до сих пор не работал в этой области, может быть, по простоте душевной даже и не предполагал, что в искусстве существует должность начальника и уж никаким образом не мог знать, чем этот начальник должен заниматься. А ведь нутром почувствовал, старый черт, что смеяться ему теперь нельзя, что теперь уж дело не в том, нравится ему или не нравится фельетон, который читает артист, а в чем-то другом, более важном. И вопрос-то задал самый что ни на есть точный: "Ну, что там дальше?". Здесь пока еще ничего не было, кроме обычного интереса, но уже чувствовалось и нечто большее, чем обычный интерес, какая-то обеспокоенность и ответственность…
Во время антракта он ничего не сказал Марии Ивановне, но угощая ее в буфете пирожными, внимательно разглядывал театральное фойе и отметил про себя, что на стенах висит слишком много портретов каких-то неизвестных стариков, а портрет Важного лица только один, и тот в вестибюле.
Эдмундкин был неточен, сообщая Алексею Федоровичу, что тот назначен начальником отдела искусств. Читатель, вероятно, уже догадался, что Голова был назначен только исполняющим обязанности начальника. Чем было вызвано это назначение, мы пока объяснить не можем, вероятно, когда-нибудь будут опубликованы материалы, по которым мы узнаем, почему в те годы руководство учреждениями искусства было самой последней ступенью человеческой карьеры. Быть может, это объяснялось желанием видеть на этом посту человека неискушенного, непричастного к какой-либо школе[2] и сохранившего, таким образом, непосредственность восприятия, а может быть, это было проявлением гуманности, поскольку в сфере искусства даже ни к чему не пригодный человек не будет так заметен.
В понедельник, 10 января 19.. года, Алексей Федорович Голова открыл тяжелую дубовую дверь своего нового кабинета и остановился на пороге.
Никогда его воображение не поднималось до такого уровня. Дальше расположения столов буквой "Т" он не шел, спортивные кубки на шкафу казались ему всегда символом власти и могущества, шелковые кремовые занавеси, какие он видел в отделе кадров, — пределом изысканности. Но то, что он увидел здесь, превосходило все.
Старинные кожаные кресла с высокой спинкой, на которой были вырезаны различные деревянные фигуры, окружали огромный письменный стол, составлявший вместе с двумя другими столами букву "П". У стены стоял большой книжный шкаф, в котором находились такие большие и толстые книги, каких Алексей Федорович не видел. Пять штук телефонов стояли на отдельном столике! На одной стене висели картины и портреты — почти все незнакомые лица, кроме одного, на другой стене — афиши спектаклей и кинофильмов. У окна на отдельном столике Алексей Федорович заметил какую-то детскую игрушку вроде домика, в котором стояла игрушечная мебель и были даже вырезанные из картона человечки. (Алексей Федорович тут же подумал, что это уж совсем ни к чему и надо будет убрать.) Занавеси были не шелковые, а тяжелые, плюшевые, темно-зеленого цвета.
Попади Алексей Федорович в такую обстановку в начале своей карьеры, он бы скорее всего растерялся. Но теперь у него был большой опыт руководящей работы, и он знал, что все войдет в свою колею, он поймет, что к чему, и будет прекраснейшим образом работать, а может быть, даже что-нибудь и перестроит в этой работе. Разве не страшно было ему, когда он входил в здание Научно-исследовательского института? И разве не говорили уже через два месяца на собраниях, что с его приходом институт стал работать по-новому? Еще немного и он бы защитил диссертацию, получил ученую степень. Если бы не эта ведьма Воронцова, он бы до сих пор руководил институтом.
Размышляя таким образом, Алексей Федорович Голова и не подозревал, что в области искусства он гораздо быстрее освоится с работой, чем в области точных наук, что никаких особенных законов или правил тут нет, и достаточно иногда сказать одно слово: "Неубедительно", чтобы сотни людей начали всю работу сначала.
Алексей Федорович думал, что несколько дней уйдет на знакомство с сотрудниками, на изучение приказов и распоряжений, издававшихся до него товарищем Покаместовым, место которого он занял, но все оказалось гораздо проще. Не успел он сесть за письменный стол, как какой-то молодой человек с гладко зачесанными волосами и с трубкой во рту вошел в кабинет и, разложив на столе большой лист бумаги, сказал:
— Подпишите, пожалуйста, афишу, Алексей Федорович!
На бумаге была нарисована улыбающаяся женщина с раскрытым зонтиком в руках. Внизу было написано: "БАЛАНС НА ПРОВОЛОКЕ".
