— Нигилистом! Кто тебя научил этому слову? Откуда оно у тебя? Ты с ума спятил, малый? А?
Он поднялся из-за стола и выпалил несколько выстрелов из своих темных револьверов.
Густав смолк из страха и удивления перед выражением лица актера.
— Отвечай, малый, откуда у тебя это слово?
— Господин Монтанус сказал это несколько дней тому назад, когда был здесь проездом из своей церкви, — ответил Густав испуганно.
— Так, Монтанус! — сказал мрачный человек и опять сел. — Монтанус мне по душе. Это человек, который понимает, что ему говорят. Послушай-ка, Густав, ты спокойно можешь мне сказать, какое прозвище дала мне эта театральная шайка. Не бойся!
— Нет, оно такое скверное, что я не хотел бы говорить его.
— Почему ты не хочешь, раз ты этим доставишь мне удовольствие? Не находишь ли ты, что мне надо что-нибудь, чтобы развеселиться? Или я выгляжу и без того ужасно веселым? Ну, скорее же! Как они говорят, когда спрашивают, был ли я здесь? Не говорят ли они: — Был ли здесь…
— … чёрт.
— А, чёрт? Это хорошее имя? Они ненавидят меня, не правда ли?
— Да, ужасно!
— Хорошо! Но почему? Причинил ли я им какое-нибудь зло?
— Нет, этого они не могут утверждать!
— Да, и я не думаю этого!
— Но они говорят, что господин. Фаландер портит людей!
— Портит?
— Да, они говорят, что господин Фаландер меня испортил, потому что я нахожу, что всё старо.
— Гм… гм!.. Может быть, ты говоришь им, что их остроты устарели?
— Да; впрочем, всё старо, что они говорят; они все так стары, что мне противно!
— Так! А не находишь ли ты, что быть кельнером тоже — старо?
— Конечно; жить — старо, умирать — старо, все — старо. Нет, вот стать актером — не старо!
— Нет, мой друг, это старее всего. Но теперь молчи! Мне надо забыться.
Он выпил свой абсент и откинулся головой к стене, на которой виднелась длинная коричневая полоса; это был дым его сигары за шесть долгих лет, которые он там просидел. Солнечные лучи упали в окна, просеявшись сквозь легкую листву тополей, которая так волновалась от вечернего ветра, что тень её образовала на стене подвижную сетку, на нижний конец которой голова мрачного человека с её беспорядочными локонами бросала тень, похожую на большого паука.
Густав опять подсел к часам и хранил нигилистское молчание, глядя, как мухи пляшут вокруг висячей лампы.
— Густав! — раздалось из паутины.
— Да, — откликнулось от часов.
— Твои родители еще живы?
— Нет, вы ведь знаете, господин Фаландер.
— Это хорошо для тебя!
Долгая пауза.
— Густав!
— Да!
— Ты спишь по ночам?
— Что вы подразумеваете, господин Фаландер? — ответил Густав и покраснел.
— То, что думаю!
— Конечно, могу! Отчего бы мне не спать?
— Почему ты хочешь стать актером?
— Этого я не могу сказать! Я думаю, я буду счастлив!
— Разве ты не счастлив?
— Не знаю! Думаю, что нет!
— Был ли здесь опять господин Ренгьельм?
— Нет, но он хотел в это время встретиться с господином Фаландером.
Долгая пауза, после чего открывается дверь, и тень падает на большую сеть; она дрожит, и паук в углу делает быстрое движение.
— Господин Ренгьельм? — говорит мрачная голова.
— Господин Фаландер?
— Привет! Вы уже искали меня сегодня?
— Да, я приехал сегодня в полдень и тотчас отправился к вам. Вы угадываете мое желание: я хотел бы поступить в театр.
— Да что вы? Это удивляет меня.
— Удивляет?
— Да, конечно. Но почему вы первым делом обратились ко мне?
— Потому что я знаю, что вы самый выдающийся артист, и потому что общий наш знакомый скульптор Монтанус отрекомендовал вас мне, как прекрасного человека.
— Так ли? Что же я могу сделать для вас?
— Дать совет.
— Не сядете ли вы за мой стол?
— Охотно, если вы позволите мне быть хозяином.
— Этого я не могу позволить.
— Тогда в качестве своего собственного гостя, если вы ничего не имеете против?
— Как хотите! Вы просите совета? Гм… Хотите откровенного? Да, конечно. Так слушайте же и принимайте всерьез то, что я говорю, и не забудьте, что в такой-то день я сказал то-то, потому что я принимаю на себя ответственность за то, что говорю.
— Скажите ваше мнение; я готов на всё!
— Заказали ли уже лошадей? Нет! Тогда сделайте это и возвращайтесь домой.
— Так вы считаете меня неспособным стать актером?
— Нет, конечно, нет! Я никого не считаю неспособным к этому! Наоборот! Все люди в большей или меньшей мере имеют способности представлять людей.
— Следовательно?
— Ах, это совсем иначе, чем вы это себе представляете! Вы молоды, ваша кровь кипит, вы чувствуете, как тысячи образов, красивых и ярких, как картинки сказок, движутся в вашем мозгу, но вы не хотите скрыть их, вы хотите вынести их на свет, носить на руках и показать их миру и при этом испытать большую радость — не так ли?
— Да, да! Вы высказываете мои мысли!
— Я взял только лучший и обыкновеннейший случай, так как я не ищу для всего плохих мотивов, хотя я о многом невысокого мнения! Итак, это стремление так сильно, что вы охотнее готовы терпеть нужду, унижаться, отдавать свою кровь вампирам, потерять свое общественное положение, погибнуть, чем повернуть обратно. Не так ли?
— Да! Ах, как хорошо вы меня знаете!
— Я знал однажды молодого человека — теперь я его не знаю больше, ибо он так изменился! Ему было пятнадцать лет, когда он вышел из исправительного учреждения, которое каждая община содержит для детей свершивших весьма обычное преступление появления на свет и в котором дети должны искупать грехопадение родителей — пожалуйста, напоминайте мне, чтобы я не отвлекался от темы! Он пять лет после этого сидел в Упсале и прочел страшно много книг, мозг его разделился на шесть отделений, в которые набили шесть родов всяких данных, числовых данных, имен, целую лавку готовых суждений, заключений, теорий, замыслов и глупостей. Это еще куда ни шло, ибо мозг поместителен; но он должен был вместить и чужие мысли, старые хилые мысли которые другие жевали всю жизнь и теперь выплюнули, тогда его стало тошнить, и — ему было двадцать лет, когда он поступил в театр. Взгляните на мои часы; взгляните на секундную стрелку; шестьдесят раз, пока станет минута; шестьдесят раз по шестидесяти, пока пройдет час; потом еще двадцать четыре раза, и это только сутки; потом триста шестьдесят пять раз — и это только год. Представьте себе теперь десять лет! Ждали ли вы когда-нибудь перед дверью дорогого друга? Первая четверть часа проходит незаметно; вторая — о, это охотно делаешь для человека, которого любишь. Третья: он не придет; четвертая: надежда и страх; пятая: идешь, но возвращаешься: шестая: Господи, я задаром потерял время; седьмая: но я останусь, потому что я здесь уже так долго; восьмая: бешенство и проклятье; девятая: идешь домой ложишься на диван и чувствуешь покой, как будто протянул руку смерти. Он ждал десять лет, десять лет! Не подымаются ли у меня дыбом волосы, когда я говорю это? Взгляните-ка! Десять лет прошло, пока он получил роль. И тогда он выбился тотчас же. Но он был уже готов сойти с ума из-за потерянных десяти лет; и он из себя выходил, что это не случилось десять лет тому назад; и был удивлен, что наступившее счастье не сделало его счастливым! Так он стал несчастным.
— Разве вы не думаете, что эти десять лет были нужны ему для того, чтобы изучить его искусство?
— Да ведь он не мог изучать, так как ему никогда не давали играть. Его имя стало насмешкой, шуткой на театральной афише, дирекция говорила ему, что он ни на что не годится; а когда он обращался к другой дирекции, та находила, что у него нет репертуара!
— Но почему же он не был счастлив, когда пришло счастье?
— Не думаете ли вы, что бессмертная душа может удовлетвориться счастьем? — Но зачем же говорить об этом? Ваше решенье бесповоротно! Мои советы излишни! Нет другого учителя кроме опыта, а опыт капризен и лицемерен, совсем как учитель в школе; одни всегда получают похвалу, другие наказание; вы родились получать похвалу; не думайте, что я говорю это, соображаясь с вашим происхождением; я достаточно опытен, чтобы не приписывать этому ни добра ни зла; здесь это совсем безразлично, потому что здесь один человек стоит другого! Я желаю, чтобы вам повезло возможно скорее! Вы, думается мне, заслуживаете этого.
— Но разве у вас нет уважения к вашему искусству, величайшему и прекраснейшему из всех искусств!
— Его ценность преувеличивают, как всё, о чём люди пишут книги. Оно опасно, потому что может вредить! Хорошо сказанная ложь может произвести впечатление истины! Оно, как народное собрание, в котором решает необразованное большинство. Чем поверхностней, тем лучше; чем хуже, тем лучше! Я не хочу этим сказать, что оно ненужно!
