Офицеры не спускали глаз со вдруг застывшего лица генерала, но тот, внезапно поднявшись из-за стола, отошёл к окну и подозвал к себе адъютанта.
- Читайте, - генерал протянул листок. - Только глазами...
Командование требовало немедленной депортации из прифронтовой полосы еврейского населения.
Адъютант поднял глаза.
- Улавливаете, кто виноват, и что это должно означать? - спросил генерал Маннергейм.
- Так точно, улавливаю!
- Так вот, голубчик, чтобы кто-то ещё, кроме вас, не улавливал, приказ спрятать подальше от глаз офицеров: знать об этой глупости они не должны…
Я поднял голову. "А ведь мои предки из того времени…».
Передо мной высветилось лицо моего прадедушки. Он носил усы. Помнится, они сильно кололись, и я не любил их.
"Зачем они?" - подумал я о войнах, крестовых походах, погромах, революциях.
Внезапно лицо моего прадедушки потускнело и отошло. Я вернулся к газете.
"В июле 1942 года рейхсфюрер СС Генрих Гимлер прилетел в Финляндию с целью добиться согласия финских властей на депортацию финских евреев в нацистские лагеря смерти".
Я выключил лампу.
Я лампу включил.
"Немалая часть населения оккупированных Германией стран – русские, литовцы, украинцы, белорусы, венгры, французы – охотно участвовали в геноциде своих еврейских сограждан, но только в Финляндии нацисты наткнулись на твёрдый отказ финнов соучаствовать в геноциде. Главнокомандующий финской армии, маршал Карл Маннергейм, объявил: Из м моей армии Германия не возьмёт ни единого еврейского солдата" Премьер-министр Ю.Рингель заявил, что евреи являются верными финскими гражданами, и правительство не позволит кому-либо покушаться на их законные права. Однако еврей, назначенный в 1942 г. старшим офицером разведки в финском Генштабе и через которого прошли самые засекреченные документы Вермахта, узнал, что всем евреям Европы грозит уничтожение. "Я, в самом деле, взвешивал, что сделать с этой информацией, - говорил он позже, - но пришёл к выводу, что не могу нарушить присягу офицера финской армии". Начальник финской тайной полиции, тяготившийся обязательствами перед гестапо, а, может, опасавшийся мести немцев, распорядился выдать немцам восемь австрийских евреев под предлогом, что они беглые уголовники.
В ноябре 1942 года финская полиция арестовала на острове Суурсаари восемь еврейских беженцев из Австрии. Их привезли в Хельсинки, присоединили к группе из девятнадцати советских военнопленных, русских и эстонцев, и отправили в Берлин. Через две недели, вместе с депортируемыми берлинскими евреями Генрих Хуперт, Курт Хуперт, Янка Колман, Георг Колман, Франц Колман, Элиас Копеловски, Ганс Корн и Ганс Цубильски были отправлены в Биркенау.
В 2000 году премьер-министр Финляндии Пааво Липпонен опубликовал официальное извинение еврейскому народу за эту депортацию 8 еврейских беженцев, а в Иерусалимских горах финские христиане в память о восьми мучениках основали с согласия израильского правительства поселение Яд ха-Шмона.
Выключил лампу.
Газету отложил в сторону.
И вдруг я почувствовал, как во мне что-то сместилось, как подступило к горлу удушье.
Вдохнул в себя тишину.
Стал думать –
о маме,
о Лие,
о Биркенау,
о Гансе Корне,
о больном мире.
Пошарив рукой по столу, нащупал газету. Под моими пальцами она вздрогнула, сухо всхлипнула. "Как живая", подумал я.
Вгляделся в темноту и увидел как я –
возвращаюсь на базу, как выставляю на ночь караул.
- Задача ясна? - спрашиваю бойца Николая.
- Так точно! - отвечает Николай. - Моя бабушка всегда учила: "Если в ночной мгле послышится шорох, то лучше сразу стрелять, перезаряжать автомат и снова стрелять, чем светить фонариком и допытывать: "Кто тут?"
Я взял из рук Николая автомат, проверил, как стоит предохранитель и приказал:
- Никаких бабушек!
- Так точно! - гаркнул Николай. - Тем более, что я круглый сирота.
Вдали мерцали огоньки Иерусалима, а на ступеньках ротного каравана сидел Юваль Лерман и грыз печенье.
Включил лампу.
Взглянул на плакат – "Неизбежно будет несчастен тот, кто не следует за движением своей собственной души"
Глаза снова закрыл, и тогда –
в ресторане "Здоровый желудок" к рядовому Ионе и ефрейтору Фиме присоединились мы: Лия, букинист я и Ганс Корн. За соседним столиком устроились джентльмены из посольства Уганды.
- Все мы посланники, и каждому предстоит внести свою лепту, - сказал Ганс Корн.
- Во что? - спросил я.
- Вопрос всем вопросам! - отметил букинист. - Жизнь – та же математика. То тут, то там что-то складывается, а что-то вычитается.
- Эй, послы, - обратился ефрейтор Фима к соседнему столику. - Куда не глянешь, повсюду посланники. Все кого-то куда-то посылают. Можно, я тоже пошлю?
- Если желаете, - кивнули головами дипломаты.
- Желаю! - сказал ефрейтор Фима. – Идите-ка в жопу!
Лия пыталась завести разговор о чувстве вины и покаянии, но я предложил Лие прогуляться по ночному городу.
Мы набрели на пустынные дворики университета. За нами увязалась луна, а потом её накрыла густая дымка, и мы остались совсем одни. Я и Лия. Лия и я. В одном из двориков протекал длинный узкий канал. Никогда прежде я не замечал ни этот дворик, ни этот канал с берегом, покрытым мелкой галькой. Мы бродили, шурша галькой, и я говорил какие-то рассеянные слова, и Лия также говорила рассеянные слова, и вдруг она сказала, что бродить утомилась. Мы присели на гальку. Лия опустила голову ко мне на плечо, и тогда мои руки стали рассеянно притрагиваться к пуговицам, замочкам и крючкам на её одежде.
По каналу плыли бумажные кораблики с флажками, на которых синим карандашом было выведено " ПОСЛАННИК ".
Я подумал: "Мир наполнен посланниками"
Кивнув на кораблики, Лия проговорила: "Любопытно, кто их к нам послал и зачем?" Я сказал, что об этом никто не знает. "А я выяснить попытаюсь, - сказала Лия, - только сейчас мне не мешай. Ненадолго уйди…"
Я ушёл.
Где я?
Я не знал.
Был вечер, и был город, и была луна там, где ей быть положено, а где был я, не знал.
На какой-то улице я остановился и стал выкрикивать имя Лии. Она не отзывалась. И тут я понял, что мне конец.
Потом сообразил, что мне не конец, а я лишь только думаю, что мне конец.
Полил дождь.
Присев на скамейку возле автобусной остановки, я стал смотреть, как под колёсами автобусов погибают дождевые капли. Затем я принялся над собой смеяться.
Меня тронули за рукав. Девочка в синей куртке спросила: «Дядя, ты чудак?»
Я пожал плечами. Девочка ушла. Я запел песню, знакомую мне со времён детского сада, а потом, когда петь перестал, снова поймал себя на мысли, что не знаю, где я.
У старичка с улыбчивыми глазками и белой бородкой я спросил:
- Где тут кинотеатр?
- Какой именно?
- Любой из них! Мне бы посмотреть кино…
Старик задумался.
- Неприятности? - спросил он.
Мне не хотелось говорить о том, что Лия захотела остаться одна, без меня, и теперь я не знаю, где я.
- У меня что-то с памятью, - сказал я.
- Тогда тебе не в кино, а поликлиники откроются завтра в восемь, - проговорил старичок и почему-то, встав на цыпочки, отошёл.
Подошёл автобус. Водитель открыл дверцы и выжидающе посмотрел на меня. Я отвернулся. Дверцы захлопнулись.
Вдруг я подумал, что если умру от разрыва сердца, то меня никто искать не станет, но, ощутив холод, исходящий от мокрой штанины, я решил, что когда человек хоть что-то ощущает, то ему ещё не совсем конец.
