Антанас Шкема - Белый саван

Порядок. Мои глаза — это бинокль, в который все видишь наоборот. Мир отделяется и делается четче. Я могу заставить камень петь о весне. Могу приказать тюльпанам исполнить григорианский хорал. И пускай на крыше небоскреба в лунном свете стоит Антанас и крестится, потому что два смиренных домовых, оборванных и улыбающихся, уже ведут к нему литовскую утопленницу. «Святой Антанас, подари нам обоим штанишки, ведь ты же святой». И пускай в таверне у Стевенса Стевенсона соберутся все мои друзья детства: девочка, что велела мне помочиться в деревянную плошку (мы играли в гостей, которые пьют чай), паренек (с ним мы лупили палкой по телеграфным столбам), все мои возлюбленные — их приведут три старшие жены из моего гарема: Йоне, Женя, Эляна.

И Христос. Мы встретим Его с почестями. Падем ниц и будем целовать край Его плаща. И Стевенс всем нальет самого дорогого шотландского виски, зная, что бутылку никогда не опорожнить. И мы споем псалом. О детстве, о жизни, о смерти. И Христос призовет своего конкурента Будду. «Очень хорошо, — скажет Будда. — Я — свободный и просвещенный дух. А Ты — Сын Божий. И я выпью с Тобой, хотя за это меня станут мучить кошмары в нирване». И Христос ладонью коснется лба Будды и скажет: «Нет, они не будут мучить тебя. Пребывай в покое, Будда». И Христос станет служить Будде, ибо тот заговорил раньше.

Порядок. Я вместил в себя свою вселенную. Прошлое, настоящее, будущее. Но я не сверхчеловек. Я — человек, запеленутый в грязный ситцевый фартук. Человечек, который готов к исповеди. И я не стану обращать внимание на запатентованную реальность. Не буду бояться auto da fe. Пускай ведут меня босого, в желтой рубахе, с крестом, пускай повесят мне на шею тяжелые вериги, а в руку сунут желтую свечу. Я верю: инквизиция вечности сжалится надо мной, и ее приговор будет иной, нежели тот, что вынесли Джордано Бруно:

«Умертвить милосердно. Без пролития крови. Сжечь живым».

Порядок.

Болота тоже могут поражать своей красотой. Когда утреннее солнце раскачивается на гребне ельника. Когда из мелких болотец в глубокое небо летят заревые стрелы, и эти стрелы мечут болотные призраки, болотные духи, затеявшие веселье. Когда по краям болот, на кочках, машут головками астенические ромашки, бедные больные девочки, которые поправляются весной. Когда пестрота рябых крыльев у чибисов заставляет тебя вскочить на подоконник, усесться там, болтая ногами, и посвистывать. Когда маневрирующий паровоз аукает, как ребенок, играющий в прятки, и колокола костела висят тут же на телеграфных столбах и гудят, гудят, невидимые. Их удары сотрясают зеленеющую землю, и земля исходит испарениями.

Гаршве вспомнилась та радость, которую он испытал, когда ночной столик родителей превратил в алтарь. Он придвинул столик к окну, накрыл его чистой скатертью, на ней пестрели лилии и тюльпаны, вышитые матерью. Потом принес белую свечу в глиняном подсвечнике. Облачился в летний отцовский пыльник, на шею повесил полотенце с красной бахромой. И малыш Гаршва затеплил свечку. Тусклое пламя трепетало в залитой солнечным светом комнате. Он воздел руки, совсем как настоящий ксендз у настоящего алтаря, вскинув голову. Христос был тут же, рядом, невидимый, как и колокола. Даже несколько Христосов находилось рядом с ним в комнате. Рябые крылья чибисов, удары колоколов, паровозный гудок, ромашки на кочках, тусклое пламя свечи.

— произнес малыш Гаршва.

— отозвалось эхо.

Его молитвенником была толстая поваренная книга «Советы повару». Он повторял заученные наизусть латинские слова, чужие и оттого таинственные и прекрасные.

И когда малышу Гаршве не хватило других латинских слов, он включил в молитву то, что пришло на ум.

пропел он. Но молитвы малышу Гаршве показалось мало. Он сбросил отцовский плащ, задул свечу, обмотал горло полотенцем, еще выше задрал голову и затянул во весь голос:

Паланга. Тихий дачный городок. Широкое побережье, желтый песок, по этому побережью бродил поэт Майронис. Кривые сосенки, дальние родственницы туи, по коре стекала желтая смола, и в ней навечно застывали угодившие в ловушку насекомые. Неподвижная речушка Ронже. Деревянные виллы и домики, окрещенные виллами. Посыпанные гравием дорожки. Местный Лурд из искусственных скал с вездесущими фотографами. Курзал, оставшийся еще с царских времен. По вечерам там танцевали, здесь же выбирали королей сезона, зачастую какого-нибудь актера, учителя танцев или борца. Прибрежный ресторан, ступеньки которого лизали волны, оставляя пену, и где за столиками сидели, подперев подбородок, писатели, художники, парочки и просто одинокие посетители. Уже порядком обшарпанный дворец графов Тышкевичей, гордый своей стариной, пунцовыми розами и статуей Христа, благословляющего эти розы. Деревянная эстрада в сосновом лесу, где военный духовой оркестр играл роpouri из «Травиаты», «Персидскую ярмарку» или необычайно воинственные марши. Компоновкой репертуара занимался краснощекий, с округлым пузцом дирижер, любивший шутки, женщин и водку. Часовня на горе Бируте; несколько сосен на Шведской горке. Знакомые до мелочей места; каждое лето все то же самое, и каждое лето одни и те же отдыхающие, истосковавшись по заветным уголкам, прибывают сюда. И солнце тихими вечерами разрезает ленту горизонта, окрашивая все вокруг кровью, как и должно быть в тихие закатные вечера. И лунная дорожка, протянувшаяся ночью туда, за море, в страну, где когда-то жили желтоволосые и бородатые викинги. И приглушенный ропот моря, и его грозный шум. И, само собой разумеется, звезды, они те же самые, и ими подолгу любуются обнявшиеся парочки. И песок. На берегу, на дорожках. Его мы вытряхиваем из нашей обуви, смываем с тела, смахиваем, сухой и влажный, желтый и рыжий палангский песок. Миллиарды песчинок, их так хотелось увезти с собой в город, чтобы не забыть этот приветный дачный уголок на севере Европы. Чтобы не забыть Палангу. И — мост.

То самое лето, когда Гаршва говорил свою проповедь, пел, танцевал, наблюдал за деревом, — оно плыло, огибая выступ моста-пирса. Это был финишный круг. На мосту пестрели халаты, купальные костюмы, ленты в волосах у девушек, резиновые шапочки, искрились глаза. Солнце пылало над головой. Вчера разразилась буря, и хотя ветер улегся, громадные волны протискивались между выщербленными деревянными опорами и, пенясь, разбивались сначала здесь, а затем, немного усмиренные, катились наискосок, прямо к женскому пляжу. Гаршва бросил взгляд в открытое море. Было больно смотреть на сияние морской пены. Горизонт отодвигался в сторону Швеции. Далекие, едва различимые волны исчезали в небесах. Гаршва хотел повернуться, но тут услышал девичьи голоса и остался стоять, глядя на бурлящую воду, на норовистое желание волн во что бы то ни стало обглодать деревянные столбы-опоры у этого моста.

— Гаршва не выиграет, — произнес высокий голос.

— Очень уж он тощий.

— Ага, — согласился низкий голос.

— Выиграет Мажейка. Гаршва придет вторым или третьим.

— Я лично считаю, Гаршва не выдержит, когда обогнет выступ, ему придется плыть против волн, — резюмировал низкий голос.

Гаршва повернул голову. Две светловолосые девушки, загорелые и дерзкие блеском своих белых зубов, стояли совсем неподалеку. Две высокие девицы, гордые тем, что у них упругое и привлекательное тело, — одним словом, знающие себе цену. Гаршва прошел мимо них, выпятив грудь.

— Еще и воображает! — услышал он позади себя низкий голос.

Опершись о перила, его ждал Мажейка. Победитель трех сезонов. Типичный пловец с широкой грудью, с бицепсами на руках, с мускулистыми ногами, спиной. Его рыжие волосы выгорели на солнце, нос с горбинкой торчал как-то воинственно, щетинки бровей, квадратный подбородок, черный янтарь в серебряном перстне. На деревянном настиле сидел и массажировал свои ноги третий участник. Красивый, темноволосый парень. Пропорционально сложенный, литой, его мускулы прятались под слоем молодого жирка.

— Приготовиться! — крикнул судья.

Вся троица построилась. Выстрел, и они прыгнули в волны. Гаршва использовал еще неизвестный его конкурентам стиль и поплыл кролем. Они плыли со стороны моря, выступ моста торчал параллельно берегу. Это давало возможность плыть кролем. Нужно только нырнуть в очередную волну и постараться, чтобы тебя не отнесло к опорам и не ударило о столб. Соперники Гаршвы плыли баттерфляем, но он моментально достиг выступа моста, на одном дыхании прошел вдоль него до конца, развернулся и поплыл в обратном направлении. Тут началась настоящая борьба. Кроль больше не годился. Надо было плыть навстречу волнам, а они безжалостно оттесняли тебя к пляжу.