Фон Вассерталь все эти годы скрывался у себя на дно озера, и нельзя было с уверенностью сказать, не пускался ли он время от времени в плаванье по большим рекам которые выводили его в моря и океаны. Во всяком случай она очень долго его не видела, и когда бывала честна с собой, то признавалась, что ей немножко больно.
Драконит, напротив того, бросился охранять свои сокровища и пытался по мере сил не допустить к ним воюющих властителей, которые рыскали повсюду и все переворачивали вверх дном. Он был так занят этим делом что почти не показывался на глаза.
Что касается Розалии Прозрачной, то она впала в глубокую депрессию,— ведь в поселке не осталось больше молодых мужчин, которые ей в угоду карабкались бы по скалам, и даже белье, что время от времени можно было видеть перед Триссельбергской пещерой, болталось уныло и вяло, словно отражая настроение своей хозяйки Только эльфы, горные и водяные духи продолжали проказничатьравнодушные к хаосу, в который ввергли себя чужане Однако Амариллис Лугоцвет чувствовала себя в их обществе не настолько уютно, чтобы их веселье могло разогнать ее тяжелые мысли.
Только Альпинокс, как и она, сохранил привязанность к чужанам, но и его помощь им была напрасной тратой сил,- пожалуй, он тяжелее всех переживал, что но может ни остановить, ни изменить ход вещей.
—А можем ли мы вообще влиять на их судьбы? — громко, с ожесточением спросил он однажды, когда Амариллис Лугоцвет пригласила его к себе и они беседовали о печальных событиях.
—Мы ведь так долго верили, что можем,— тихо и смиренно ответила она.
—Да, в том или другом частном случае...— согласился Альпинокс. —Но война? Что это вообще за штука такая ,почему мы против нее настолько бессильны? Видно это слишком уж чужанская, слишком уж чужемерзкая затея, и захоти мы воспрепятствовать ей даже ценою жертв мы все равно не смогли бы. —Альпинокс выпил залпом рюмку можжевеловки. — Этакая глупость, этакая безмерная чужемерзкая глупость!
Разве мы иногда тоже не ведем себя глупо? — В последнее время Амариллис Лугоцвет так много размышляла о себе и себе подобных, что приступы самобичевания были неизбежны.
— Вам лучше знать, почтеннейшая...- заметил Альпинокс, и на какой-то миг его лицо осветилось веселой и чуть насмешливой улыбкой, то был намек на все еще не состоявшийся роман между ними. Потом он с тревогой и яростью продолжал свою речь.— Но ведь наша глупость остается единичной. Наш брат либо делает глупость, либо не делает. Последствия ограничиваются его личной сферой.— При этих словах он не преминул глубоко заглянуть в глаза Амариллис Лугоцвет.— А вот глупость чужан разрастается вширь, множество разных глупостей сливается в одну огромную глупость, которая ведет к катастрофе.
Амариллис Лугоцвет вздохнула. Одним из немногих фактов, которым она еще могла радоваться, был тот, что особенно близкие ее сердцу чужане, а именно — семья фон Вейтерслебен состояла сплошь из женщин, принимавших не активное, а лишь самое пассивное участие в Великой Глупости. Выражалось оно в том, что они тяжко страдали от вызванных ею лишений и своим неприятием войны навлекли на себя косые взгляды окружающих. Но поскольку из-за принадлежности к слабому полу они не могли считаться ни уклоняющимися от военной службы, ни дезертирами, то презрение, которое им выказывали, ограничивалось одними эмоциями, да и к концу войны постепенно пошло на убыль, так что о наступлением мира его уже как не бывало.
И Альпинокс, и Амариллис Лугоцвет достаточно точно предвидели и могли предсказать исход этой войны, но им не оставалось ничего другого, если не считать помощи отдельным лицам, как бездеятельно наблюдать за происходящим. Оба с тоской думали о стародавних, почти исчезнувших из памяти временах, когда они располагали неизмеримо большей властью, чем та, на которую притязали теперь предводители чужан. Когда война кончилась, долговечные существа этого края снова съехались вместе, пытались там и сям облегчить жестокую нужду местных жителей, могло даже показаться, будто они снова приобрели влияние. Их жизнь приняла опять вневременной характер и больше отвечала теперь их исконному отношению ко Времени, нежели в годы мирового бедствие чужан, коснувшегося их тоже, а это бедствие было так точно вписано и определенный промежуток Времени, что и они, Долговечные, оказались привязаны к чередованию дней и ночей, с коим вообще-то привыкли обращаться весьма вольно.
И вот незаметно приблизился масленичный карнавал того года, когда Сидония фон Вейтерслебен стала королевой игр на льду и когда не только чужане, но и долговечные существа так горячо стремились забыть о страданиях и ужасах войны, что впору было ждать самого бесшабашного веселья.
Среди тех и других общественная жизнь возобновилась уже настолько, что все опять ходили друг к другу в гости или в послеобеденные и вечерние часы собирались где-нибудь в кафе. Остается лишь заметить, что после перенесенных лишений и долгих месяцев недоедания чужане с таким пылом устремились к пирам и развлечениям, что это казалось невероятным при виде еще повсеместна царившей скорби.
С каждой встречей Амариллис Лугоцвет вес больше разжигала любопытство Долговечных к карнавальным забавам чужан, так что у всех и каждого пробудилось желание принять в них участие и под прикрытием обычной карнавальной маски затесаться в толпу людей, словно ставши одним из них. Благодаря стараниям Амариллис Лугоцвет это желание разгорелось до настоящего энтузиазма, и в последние недели перед тремя «святыми карнавальными днями»,— так называли эти дни в Штирийском Зальцкаммергуте,— среди чужан, да и среди Долговечных, ни о чем другом не было разговору. И одни и другие были заняты тем, что либо подправляли уже существующие, либо наколдовывали себе новые одеяния и личины — «снеговиков», «барабанщиц» и, особенно трудные для исполнения, костюмы «пестряков». Иногда всевозможные духи, призываемые Амариллис Лугоцвет для осуществления ее плана, приводили ее в отчаяние — у нее голова шла кругом от вопросов, с которыми приступали к пей ей подобные, словно из всех долговечных существ она единственная была знатоком местных карнавальных обычаев. А ведь у нее и без того хватало хлопот: надо было оплести чужан сетью задуманного ею плана. Первым делом она подумала об одном молодом человеке. У его родителей была на озере летняя вилла, где они каждый год проводили по нескольку месяцев, однако сам он приезжал очень редко. Пришлось ей призвать на помощь все свои потайные силы и, чтобы направить дело на верный путь, даже прибегнуть к некоторому вандализму. Ей нетрудно было узнать, что родители молодого человека в первый раз после войны отправились за границу, сам же он находится в столице, где занимается исследованиями в области медицины.
Неизвестные лица — гласило полученное им письмо —произвели на их вилле некоторые разрушения, так что необходимо его присутствие, не то как бы разрушения но стали еще больше. Вдобавок молодой человек почувствовал вдруг необъяснимую тоску по горам, по снегу, по жизни на лоне природы, и он внял этому призыву, тем более что был вполне готов оказать родителям услугу и привести в порядок виллу.
Итак, в точно заданное время он прибыл на железнодорожную станцию и, сев в извозчичьи сани, приказал отвезти себя наверх, в поселок, к гостинице «Олень» —одной из немногочисленных, где принимали гостей и зимой. Царившее вокруг веселое, приподнятое настроение заразило его настолько, что он решил пробыть здесь подольше, хотя разрушения, учиненные на вилле, оказались на поверку не такими уж значительными и не требовали его длительного присутствия.
Он никогда не питал особого интереса к этому курортному поселку, но теперь, когда увидел, как бегают по улицам первые ряженые, а за обедом и ужином в зале гостиницы привял участие в шумных и веселых разговорах, почувствовал неодолимое желание тоже надеть личину. Он попросил хозяев гостиницы, которые охотно пошли ему навстречу, достать вещи, необходимые для переодеванья позволяющие принять тот облик, о котором он мечтал еще в детстве.
Необычайное чувство удовлетворения охватило его, когда он впервые увидел себя в зеркале в новом обличье. Правда, черный парик с длинными локонами еще непривычно пек ему голову, но когда он нацепил на уши большие серебряные серьги, то в нем словно зашевелились воспоминания о прежней жизни, жизни в образе пылкой цыганской принцессы, извивавшей под музыку гибкий стан. Даже широкие пестрые юбки, надетые одна на другую, показались ему до странности знакомыми, и он почти не удивился, когда, сунув руку в кармашек кофты, нашел там колоду карт для гаданья в тридцать шесть листов, которые податливо легли в его ладонь, словно он уже не раз их перебирал И хотя он не помнил, чтобы когда-нибудь кому-нибудь гадал на картах, теперь он разложил их на столике перед зеркалом, и казалось, карты заговорили с ним на свой таинственный манер, а он понимал их без труда.
