Странно устроена жизнь! Когда ты безудержно спешишь, она ставит на твоем пути преграды. И наоборот, когда ты останавливаешься, когда готов повернуть назад, жизнь гонит тебя вперед. Совсем недавно он лихорадочно искал и не мог найти весомой причины, чтобы задержаться на пути в Севастополь, куда обязывал его срочно прибыть строжайший приказ верховного. Предстоял тяжкий, ненужный, быть может, даже опасный последствиями разговор, и он обрадовался бы любой задержке в пути, но… Но поезд шел зеленой улицей! И не было бы, как говорится, счастья, да несчастье помогло: в последний момент поступило сообщение, что на перегоне Бахчисарай — Севастополь будет произведена попытка взорвать его поезд. Прекрасно понимая, что тайная опасность, превращаясь в явную, уже ничем ему не угрожает — об этом, безусловно, позаботились те, кому должно, — не мало не беспокоясь о том, что подумают о личной его храбрости в Ставке Врангеля, он все-таки повернул обратно. Но вот теперь, когда сам спешит в Ставку, возникают на пути непредвиденные задержки…
Успокоился Слащев еще до того, как поезд покинул Симферополь, и довольно неожиданным образом: глядя из окна на проплывающие мимо вагоны и платформы встречного состава. На тормозных площадках стояли усиленные караулы, на крышах вагонов — пулеметы; под брезентом, укрывающим громоздкий груз на платформах, угадывались очертания танков и тяжелых орудий. Судя по всему, состав предназначался для генерала Кутепова — скоро, совсем уже скоро понадобятся и эти орудия, и эти танки… Человек, в военном деле искушенный, Слащев понимал еще и другое: всяческое усиление корпуса Кутепова, спешно наращиваемое в последнее время, не пройдет мимо внимания разведки противника. И это — войне свойственны и такие парадоксы! — могло сыграть свою положительную роль во всей наступательной операции в целом.
Когда за окном промелькнули последние домишки симферопольской привокзальной окраины, Слащев, твердо ступая по ковру, устилающему пол салон-вагона, подошел к дивану, сел. Глядя прямо перед собой на смутно синеющий квадрат незашторенного окна, опять и опять думал о предстоящем наступлении, о главнокомандующем и о себе — обо всем, что предшествовало этому вечернему пути в Севастополь, и о том, что должно произойти вскоре…
Две недели назад барон Врангель провел в Ставке совещание, на котором присутствовали главы союзнических миссий: американской — адмирал Мак-Келли, английской — генерал Перси, французской — генерал Манжен. С русской стороны верховный, как бы подчеркивая особую важность совещания, пригласил лишь самых доверенных, а правильнее сказать — тех, без кого обойтись было нельзя: командующего первым корпусом генерала Кутепова, командующего сводным корпусом генерала Писарева, командующего Донским корпусом генерала Абрамова, командующего флотом адмирала Саблина и его, Слащева. Обсуждался общий план наступления.
Наблюдая за подчеркнуто бесстрастным Врангелем, Слащев пришел к выводу, что барон пребывает в глубоком смятении. И понял почему.
Многие считали Врангеля едва ли не авантюристом- сам барон немало способствовал тому своими неожиданными действиями. Но далеко не все знали, что Врангель наделен чрезмерной осторожностью. Он ничего не делал случайно, поддавшись эмоции мгновения. В любом, самом незначительном его начинании был глубокий скрупулезно взвешенный расчет. И если какой-то шаг барона казался все-таки неожиданным, то происходило это по одной причине: еще крепче, еще глубже, чем осторожность, жила в нем скрытность — тоже, к слову, тщательно маскируемая.
Открывая совещание, Врангель заявил о намечаемом прорыве из Крыма как о деле, лично им продуманном и решенном. Но кого он хотел обмануть? Союзников? Их вполне устраивала такая ложь. Сподвижников? Но ведь даже Кутепов, не отличающийся особой прозорливостью, едва не засмеялся, выслушав заявление главнокомандующего. Всем было ясно, как день божий: Врангель не хочет, боится уходить из Крыма. Одно дело — сидеть под прикрытием перекопских укреплений, и совсем другое — оказаться на оперативном просторе. На карту ставилась судьба всего белого движения — чудом уцелев в конце девятнадцатого, оно отогрелось, ожило опять уже здесь, в Крыму, и вот теперь ему назначалось новое испытание.
Слащев знал: еще до совещания главы союзнических миссий поставили Врангеля перед выбором — или немедленное начало военных действий, или прекращение всех видов поставок для белой армии. Не принять этот ультиматум было бы самоубийством: запертая и Крыму армия не имела бы пи продовольствия, пи боеприпасов.
Вероятно, тогда, в начале памятного совещания, у Слащева впервые и промелькнуло нечто похожее на сочувствие к Врангелю…,
В общих чертах план наступления сводился к следующему: захват юга Украины, Донбасса, районов Дона и Кубани. В исполнение намеченного утром седьмого июня корпус генерала Кутепова начинает прорыв на перекопском направлении. Одновременно с ним корпус Писарева выступает через Чонгар. Затем в бой втягивается, развивая успех, Донской корпус генерала Абрамова. Корпус Слащева предполагалось держать в резерве.
Все в этом плане было так просто и так скучно, что Слащев, не скрывая усмешки, бросил реплику: хорошо бы сразу и с красными договориться — чтоб не мешали!
Эта откровенная насмешка могла ему дорого обойтись. Врангель, побледнев, некоторое время молчал, молчали и остальные, видимо, решив, что взрыв неизбежен… Но верховный после длительной паузы, тихо, тише обычного спросил:
— Что же вы предлагаете, Яков Александрович?
— Думать! — грубо ответил он, все еще распаленный, готовый к схватке, и все еще не понимающий, что ее не будет — на этом совещании Врангель открылся в новом качестве. — Надо думать не только за себя, но и за противника, который ждет нас именно на Перекопе, именно на Чонгаре!
И Врангель по-прежнему тихо спросил:
— У вас есть конкретные предложения?
— Пока нет. Но не сомневаюсь — будут!
— Хорошо, — кивнул Врангель, — я готов выслушать их в любое время. — Губы его болезненно скривились, и он, совсем уже тихо, едва слышно, вздохнул: — Хорошо…
Эта странная, непонятная кротость повергла Слащева в такое изумление, что он замолчал и не проронил больше ни слова до конца совещания — благо продолжалось оно недолго.
Потом, вернувшись к себе, в салон-вагон, он обложился картами, схемами, оперативными сводками, разведданными- сидел остаток дня и всю ночь. Он упорно искал свой вариант операции, тот вариант, который осветил бы новым смыслом, новыми перспективами все наступление в целом. Вот когда по-настоящему понадобились и знания, полученные в Академии Генерального штаба, и весь его военный опыт!
Сначала он попытался повернуть по-своему все: изменил направления главных ударов, наметил полную перегруппировку войск… Но в конце концов с сожалением должен был признать, что первый вариант разработанного им плана получился слишком громоздким, требующим для исполнения длительного времени, на что союзники, а значит, и Врангель не пойдут… Уже на рассвете, когда казалось, что воспаленный мозг отказывается повиноваться, явилось озарение. Пусть и Кутепов, и Писарев, и Абрамов выполняют то, что предписывает им план главнокомандующего. Но вот его корпусу будет поставлена особая задача: решительное, дерзкое, масштабное действие! Теперь уже от него, Слащева, будут зависеть успех или неудача и Кутепова, и Писарева, и Абрамова — всей армии, всего наступления!
Суть этого плана выражалась двумя словами — десант и внезапность. Удар силами целого корпуса по тылам противника, там, где никто этого удара не ждет и ждать не может, — это уже достаточная гарантия успеха. А если корпусу будут приданы кавалерийская бригада и артиллерия на конной тяге?.. Такого история войн, накопившая немало примеров более или менее усиленных десантов, еще не знала!
Надо отдать должное Врангелю: когда он, Слащев, — невыспавшийся, возбужденный, рассказал в общих чертах о своем замысле, барон понял и оценил задуманное сразу. Преимущества, которые сулил такой десант, были настолько очевидны, что у Врангеля нашелся лишь один вопрос: какое кодовое название дать безоговорочно принятому и тут же утвержденному плану?
Вспомнив бессонную, полную разочарований и мучений ночь, Слащев ответил: «Второй вариант». «Быть может, короче — одним словом?» — спросил барон.
Мелочь, разумеется. Можно было закодировать операцию как угодно — суть ее от этого не менялась! — но он почему-то не захотел менять название.
Впрочем, Врангель и не настаивал. Как бы демонстрируя свое неведомо откуда взявшееся дружелюбие, верховный сказал, улыбаясь: «Второй так второй… Однако любите вы таинственность, Яков Александрович!»
Сам того не подозревая, барон дал ему выход на другую, гораздо более серьезную тему.
