— Ежли нищенство надоело, дервиш, иди в наш караван. Будешь погонщиком верблюдов. И на одежду заработаешь, и на хлеб насущный.
— Какой караван?
— Большой. Из Исфахана в Бухару идет… вон там, в рабате, стоит…
— В Бухару, говоришь?
— В Бухару, Бухару, говорю… А что, есть на свете невежды, не слыхавшие про священную Бухару? Все стороны света — все знают благословенную Бухару!.. Говорю, иди-ка с нами: и сыт будешь, и дело, угодное аллаху, сделаешь.
Да, да! Он где-то видел этого человека! Давно, очень давно видел. Может, в Бухаре?..
— Благодарю за приглашенье, приятель, только стар я уже для погонщика.
Ибн Сина пошел было дальше по тропинке, но, не пройдя и нескольких шагов, остановился, снова услышав возглас водоноса: «О создатель!» Обернулся, увидел тот самый миг, когда из рук водоноса выпал кнут, а сам водонос схватился за голову:
— О аллах всемогущий! Это ты, Абу Али? Ты?
— Шокалон?! — вскрикнул вдруг Ибн Сина, — Абу Али! — бросился было водонос вперед, но, будто испугавшись чего-то, остановился: — Нет! Глазам своим не верю! Абу Али Ибн Сина стал дервишем? Знаменитый, всему миру известный лекарь в одежде нищего клянчит кусок хлеба?!
Ибн Сина, тоже не веря своим глазам, стоял, словно онемев. «Невероятно! Что за игры играет с людьми судьба? Друг детства Шокалон — водонос на чужбине?»
— Что случилось с тобой, Шокалон? Как ты попал на чужбину? Пусть от меня отвернулось счастье, но почему оно от тебя отвернулось?
— Не спрашивай, Абу Али! Дай сначала обнять тебя!
Они обнялись. Сели на траву. Помолчали. И Шокалон, протирая заслезившиеся глаза, снова заголосил:
— г Нет, не верю! Не верю глазам своим… Мы слышали, Абу Али, что ты главный визирь в Хамадане, а ты… дервиш, оказывается?
Ибн Сина улыбнулся печально!
— Какая разница? Главный визирь или дервиш — какая разница, Шокалон?
— Нет! Удивителен этот подлунный мир, Абу Али, поистине удивителен и непонятен… Нет человека в твоем родном крае, кто не произносил бы твое имя с благоговением, а ты в это время здесь…
— Ладно, Шокалон, хватит про меня, расскажи лучше про Афшану! Как там Бухара? Что в Афшане делается?
— Э, Абу Али! — Шокалон закачал головой. — От той Афшаны, что ты знал, осталась лишь гора пепла… Не знаю, слыхал ты или нет, — пять лет назад на Бухару напал султан Махмуд…
— Слыхал…
— Ну, коль слыхал… Афшана, Абу Али, разорена… Все сады Бухары, все посевы — все растоптали боевые слоны султана… Ни о чем лучше не спрашивай, не терзай душу ни мне, ни себе, Абу Али!
Ибн Сина долго сидел, опустив голову. Молчал. Потом с трудом произнес:
— Выходит, ты, как и я, убежал от гонений султана Махмуда, бедный мой друг?
— Нет, Абу Али! Я пришел сюда с одной целью — найти единственного своего сына Шаюсуфа.
— А что случилось с ним?
Шокалон тяжко вздохнул:
— Не понять странностей судьбы, не понять, Абу Али… Вот его постигла та же участь, что и тебя. Он полюбил дочь Бутакез-бегим! Ну, та степнячка, Бутакезбегим, помнишь?.. Ты любил ее когда-то… А он полюбил дочь несчастной Бутакез-бегим. Дочку зовут Каракез… И он, то есть сын мой Шаюсуф, как и ты, разлучился с любимой… сделался скитальцем… Сейчас он тут, где-то о этих краях.
«Бутакез — глаза, как у верблюжонка… Каракез — черноглазая. Этот старый водонос, в своем ли он уме или спятил от горя?.. Сын Шокалона влюбился в дочь?..»
— А сама Бутакез-бегим… жива?
— Померла, пусть аллах сделает пухом ее могилу! От той самой болезни померла, от которой ты ее когда-то лечил и вылечил. Осталась Каракез-бегим. По воле аллаха — вылитая покойница… И глаза, и волосы, даже родинка на шее, помнишь? Похожи как две капли воды. И вот… судьба ее тоже несчастной оказалась… Прошлой весной, ночью, на крепость нашего местного бека напали разбойники и украли Каракез-бегим. А мой сын… о, Шаюсуф словно сокол, Абу Али! Он был сарбазом у бека, отца девушки…
Шокалон, то и дело тяжко вздыхая, долго рассказывал о горестных превратностях, выпавших на долю их всех. По его рассказу выходило, что похитителей девушки никто не знает. Одни говорят, что Каракез-бегим схватили драчливые степняки, другие — что ее выкрали по велению правителя Бухары Алитегина. Ведь когда султан Махмуд напал на Бухару… взял он в плен любимую младшую жену и дочь Алитегина. И Алитегин, для того чтоб вернуть жену и дочь, приказал похитить дочь бека и Бутакез-бегим и отправить ее в Исфахан в подарок эмиру Масуду, в гарем сыну султана Махмуда. А сын Шокалона, прослышав о том, отправился по следам любимой в Исфахан. И сердце Шокалона-отца тоже не выдержало: нанялся водоносом каравана, и вот он здесь…
Ибн Сина слушал Шокалона не очень внимательно, мысли его были уже в Афшане, как птицы в родном гнезде. В большой белой юрте он видел Бутакез-бегим. Но он видел ее не такой, какой была она тогда, при первой их встрече: больной, беспомощной, с глазами, полными слез, — нет, он видел ее такой, какой она стала через месяц, когда выздоровела, — будто заново рожденной на свет, видел быстрой, шаловливой, с блестящими черными глазами, полными нежности и ласки, — своей любимой видел.
Какое лечение он тогда ей назначил? Около тридцати лет прошло, а до сих пор помнит: назначил пить верблюжье молоко, добавляя в него сок цветов верблюжьей колючки: предписал еще настойку из корней дикого лука, смешанную с соком столетника: понемногу — мясо молодого барашка, поджаренное не сильно, на соусе из ягод горького миндаля и персика. Он тогда во второй раз испытал на Бутакез этот сложный набор настоек из трав и корней… Первый раз он так лечил правителя Бухары Нуха Ибн Мансура и был вознагражден за выздоровление тем, что получил доступ в знаменитую библиотеку. А когда вылечил Бутакез-бегим… наградой была любовь этой удивительной девушки с чарующе нежными и задорными глазами верблюжонка.
Помнится, всякий раз, когда молодой лекарь входил в юрту, Бутакез-бегим порывисто приподнималась на постели, и тогда бубенчики, монетки, колечки в ее длинных густых волосах звенели завлекательно и чарующе. Абу Али всегда останавливался у порога, сначала растерянный и не уверенный в себе при виде ее смущенной улыбки. А она, увидев его покрасневшим и понимая, отчего это, смеялась еще пуще, протягивала к нему белые руки — и звенели ее браслеты, и ее слова звенели!
— Заходите же, садитесь сюда, поближе, досточтимый исцелитель!.. Почему вы меня избегаете? — продолжала она. — Приходите, но тут же, не посидев со мной, опять покидаете меня? Целыми днями жду, гляжу на входную занавеску, а вы…
Бутакез не шутила, слезы стояли в глазах ее, и опять он видел беспомощно дрожащую родинку на ее шее.
— Я, бедняжка, можно сказать, выжила благодаря вашему умению и., доброму сердцу, его я не забуду никогда, господин мой!
Обращенные к нему, семнадцатилетнему лекарю, слова «господин мой» звучали очень странно в устах дочери знатного бека, он хотел сказать: «Больше не говорите так, бегим», — но не говорил ничего, от волнения язык его заплетался.
— Ну, и позвольте же мне встать с постели, — говорила Бутакез-бегим. — Позвольте выйти из этой клетки, побежать по траве, досыта надышаться свежим воздухом.
— Нет, нет, бегим, гулять вам еще рановато.
Но бегим нетерпеливо отбрасывает назад свои мягкие волнистые волосы, поднимает к юноше пылающее лицо, — сквозь переливчатый звон девичьих украшений он слышит:
— Сегодня не разрешите — завтра будет поздно.
Как понять эти пугающие слова?
— Хорошо, пусть будет по-вашему, но отец…
— Веление врачевателя — закон и для моего отца.
Ну, раз так…
Беспредельная степь напоминала тогда яркий ковер, вытканный умелой мастерицей-степнячкой. Средь пышных благоухающих трав горели огнем маки, и каждый алый цвет был величиной с пиалу. Шелком переливались цветы астрагала с жужжащими над ними пчелами. И словно цветы, красовались белые, красные, коричневые юрты, и украшали собою зеленую степь отары овец, табуны лошадей, могучие, спокойные верблюды, — все живое радовалось солнцу, весне, приволью.
А вокруг юрт бегали девушки, одетые в красную бязь и красный бархат, в округлых, сдвинутых к бровям шапочках с перьями: от веселого озорства и нежного смеха юных девушек сердце твое волновалось еще сильнее, — помнишь, Абу Али?
Помнишь, как поздними вечерами, когда лошадей уже стреножили на ночь, коров подоили и потух в очагах огонь, юноши собирались в удаленных, укромных местах и поджидали девушек. И вот старики погружались в глубокий сон, а девушки выскальзывали из юрт и бежали к аульским парням. Позванивали своими украшениями, перешептывались, посмеивались, а потом группки девчат и парней распадались на пары. Начинались игры. Самая интересная — в прятки, эта игра заканчивалась поцелуями. И еще одна игра нравилась больше других — состязание в песнях, незатейливо-шутливых и сердечных.
