В субботу Андрей проспал полдня и проснулся от звонка в дверь. На пороге стояла Ирина. До двух часов ночи они непрерывно занимались сексом. Девушка была абсолютно раскрепощенной — по крайней мере кричала так, что стены хрущобы, казалось, дрожали, а кто-то из соседей даже постучал по трубе отопления. На дежурство Мирошкин не пошел — по телефону уговорил сменщика выручить. Тот с радостью уступил Андрею воскресенье. Когда Андрей признался Лавровой, что чертовски устал, завтра ему дежурить в фирме и предложил поспать, Ирина тут же оделась и ушла, сказав, что спать она может и дома, а ему лучше выспаться одному. «А то я тебе все равно спать не дам», — добавила она напоследок. Андрей оделся и поплелся ее провожать. На улице они еще час целовались, так что, вернувшись домой совсем без сил, он заснул одетым.
Последующие две недели влюбленные встречались во все дни, свободные от ночных дежурств Мирошкина. Она приходила поздно — после десяти вечера — «было много работы», так что ему удавалось и готовиться к сессии, и ездить в библиотеку. Это занятие, над которым посмеивались все его предыдущие, Ирина одобряла и любила помечтать, как однажды она покажет его книгу знакомым и похвалится, что была когда-то знакома с автором.
— Ты думаешь, мы расстанемся? — спрашивал Андрей.
— Кто знает, — отвечала она, — все имеет конец, даже хорошее. Но мне бы не хотелось тебя потерять.
Их отношения казались Андрею идеальными, но как-то Ирина предложила сменить обстановку.
— Что-то у нас все одно и то же — секс и работа. Давай куда-нибудь выберемся.
— Давай, а куда? — Мирошкин был непрочь внести в их отношения разнообразие.
— Ну, я не знаю. Есть же какие-то культурные мероприятия в Москве — театры, кино, выставки…
— Надо подумать. «Досуг в Москве» купить, что ли… Кстати, как ты относишься к восточной культуре? Можем сходить на «Империю чувств».
— Ну, это совсем какое-то старье. Ладно, я подумаю, куда нам сходить.
Надумала она уже на следующий день, хотя Андрей был готов поклясться — предложенный вариант имелся у нее заранее.
— Давай в театр сходим. Сейчас, правда, сезон почти везде закрыт. Но я тут поговорила с Линдой. Она сейчас встречается с режиссером одного нового театра — говорят, гениальные вещи ставит. Он долго готовил эту постановку, на прошлой неделе был премьерный показ. Завтра второе представление. Линда приглашает. Кстати, бесплатно.
— Линда? Ты ведь говорила, что это какая-то проститутка. Выходит, ты с ней общаешься!
— А почему мне с ней не общаться? Она мне ничего плохого не сделала. Мы иногда созваниваемся. Она, кстати, очень интересный человек. И с режиссером у нее серьезно — они фактически муж и жена. Линда ему даже помогала — придумала костюмы к спектаклю. И что это за морализаторство? Ты, может быть, и меня презираешь? У меня тоже репутация не ахти.
Мирошкин не нашелся, что ответить. То, что Ирина общается с этой Линдой, его неприятно поразило. Весь составленный им образ своей подруги — жертвы страшного стечения обстоятельств — как-то вдруг смазался. Она, выходит, и не стыдится ничего, и продолжает со всякими шалавами общаться! На спектакль он пойти согласился, но попросил Ирину избавить его от необходимости общаться с этой Линдой. Ирина презрительно улыбнулась: «Не волнуйся, присутствие на спектакле нас ни к чему не обязывает. Это второй прогон для зрителей. Обычно на первом спектакле актеры выкладываются по полной, поэтому второй спектакль играют на порядок хуже. Принято на второй прогон приглашать родственников и друзей — чтобы не играть при пустом зале, а публика, чтобы была благожелательная. Этот театр экспериментальный, родственники, особенно кто постарше, могут всего не понять. Поэтому приглашают друзей». А затем добавила уже мягче: «Ну, Андрюша, ну пойдем, посмотрим. Интересно же. Что ты меня все как станок используешь?!»
На следующий день Андрей надел джинсы, завязал шнурки на новых блестящих ботинках Carlo Pasolini, и поверх рубашки в разноцветную полоску надел свой единственный пиджак — зеленого цвета. Образом своим он остался доволен — вполне модный облик. Ирина выпорхнула из подъезда в облегающем черном платье, коротком настолько, что оно едва прикрывало ее попу. Это смелое платье из мягкого материала, похожего на плюш, в наборе с черными туфлями на высоком каблуке очень шло ей. Она была едва заметно, но красиво накрашена. Увидев ее, Андрей остановился на месте — пришлось ненадолго задержаться, так как наступившее возбуждение сковало его движения. Ирина осталась довольна реакцией. «Это лучший комплимент», — заявила она. Путь их лежал на «Чистые пруды», выйдя из метро, пошли по закоулкам старой Москвы, пока наконец не добрались до подвала, над которым красовалась вывеска, сообщавшая, что здесь находится какой-то, то ли «молодежный», то ли «экспериментальный», то ли и то и другое одновременно, театр. Андрей не успел прочитать вывеску. Зал был небольшой, душный. Мирошкин пожалел тогда, что напялил на себя пиджак. На простых стульях, расставленных в несколько рядов, разместилось человек пятьдесят зрителей. У входа каждый из них получил лист бумаги, озаглавленный «Муха-цокотуха». «Вот это — Линда», — Ирина обратила внимание Андрея на высокую плоскую блондинку, с лицом фотомодели, правда, несколько истасканным, которая стояла у сцены рядом с маленьким мужчиной лет пятидесяти, похожим на жабу. Оба курили, как бы демонстрируя, что театр, и вправду и «молодежный», и «экспериментальный». «Это ее гражданский муж», — продолжала давать пояснения Ирина. Линда, в общем, оказалась такой, какой ее себе и представлял Андрей. Про подобных девушек Ольга Михайловна Мирошкина обычно говорила: «Пробы ставить негде». Линда, обратив большие пустые голубые глаза на Лаврову, помахала ей рукой: «Кошка, привет!» Затем с некоторым любопытством она рассмотрела Андрея, что-то сказала своему «мужу», после чего тот посмотрел как бы сквозь Ирину и Андрея и кивнул им. К облегчению Андрея, на этом их общение закончилось.
— Почему ты — Кошка? — поинтересовался он у Лавровой.
— А это мое школьное прозвище, — ответила она. Андрею ее прозвище совсем не понравилось, было в нем что-то пошлое и развратное. Он хотел было еще позадавать Ирине вопросы о том, как она стала Кошкой, но девушка устремилась к стульям.
Когда они сели на отведенные места, Андрей развернул полученный листок. Это не была программа спектакля, то были мысли режиссера о его постановке, своеобразное пояснение, за подписью «Ю. Наумов». На листе были и рассуждения о тексте и подтексте бессмертного произведения Чуковского, давались определения персонажам, пояснялось, что именно эта постановка позволяет понять «скрытый смысл, заложенный в гениальной антикоммунистической «Мухе-цокотухе».
В зале погас свет, и зрители услышали громкий звук катящейся монеты, которая наконец упала и зазвенела. Свет зажегся. Послышалась тягучая мелодия, оставлявшая гнетущее впечатление. На сцене показалась похожая на Линду блондинка, одетая в белое платье. Впрочем, слово «одетая» в данном случае было неуместно. Верхняя часть платья представляла собой сходившийся к талии конус, из широкой части которого выглядывали груди девушки, вернее — учитывая их размер — соски. На бедрах у нее была закреплена юбка, напоминавшая то ли балетную пачку, то ли широкой абажур от торшера, ниже которой виднелись тощие бледные ноги, одетые в чулки, прикрепленные на резинках к поясу. Девушка изгибалась во все стороны, стараясь с разных ракурсов показать зрителям свои мощи и нижнее бельишко из секс-шопа. В руках блондинка держала два поводка, на которых она провела по сцене пузатых, покрытых шерстью мужичков, одетых в кожаные штаны на помочах и тяжелые ботинки. Оба были с голым торсом, зато их лица скрывались под кожаными мешками с прорезями для глаз и рта. Прорези для рта закрывались на молнию. Вероятно, все, что было надето на этой троице, и представляло собой плод фантазии Линды, о чем говорила Ирина. Девица спустила пару в мешках с поводков. Они промаршировали по сцене в направлении зрителей и, оказавшись на переднем плане, синхронно расстегнули молнии на ртах, а затем сообщили:
«Муха, Муха-цокотуха,
Позолоченное брюхо!
Муха по полю пошла,
Муха денежку нашла.
Пошла Муха на базар
И купила самовар».
При этом руками они указывали на блондинку в белом, ясно давая понять, что она-то и есть та самая Муха-цокотуха. Услышав о том, что ее героине полагается посетить базар, блондинка бросилась со сцены в зал и начала усаживаться на колени к мужчинам, сидевшим в первом ряду, и елозить по ним. Иногда, ради разнообразия, она закидывала левую ногу на шею зрителю и притягивала его голову к своему паху, одновременно изображая на своем лице восторг и постанывая как бы в экстазе. Это заняло минут десять. Затем на сцене появилась крупная грудастая женщина, из одежды на которой был только большой кран из папье-маше, закрепленный на лобке. Увидев «самовар», Муха-цокотуха покинула зрителей и начала сзывать на чаепитие тараканов, букашек и т. д., четко и с выражением воспроизводя текст первоисточника. Следом за «самоваром» на сцене возникла сходная с ним по комплекции женщина, из одежды на которой была огромная круглая коробка от торта, закрывавшая от зрителей область бедер, на крышке которой торчали рюмки и две бутылки водки. С головы и до коробки новый персонаж покрывал крем. Судя по всему, это был торт. Выбежавшие на сцену «тараканы» и «букашки», разного пола, соответственно одетые только в едва заметные на их телах трусики, устроили на сцене имитацию свального греха. Среди копошащихся вокруг «самовара» тел выделялась Муха-цокотуха, с которой «тараканы», оставлявшие ненадолго своих «букашек», по очереди предавались утехам, решив, видно, показать все позы из рисунков к «Камасутре» в динамике. Впрочем, и «букашки» были не прочь усладить плоть хозяйки праздника, показывая тем самым, что Муха-цокотуха в трактовке «Ю. Наумова» бисексуальна. Периодически от этой кучи-малы отделялся то один, то другой ее участник, который подходил к «торту», чтобы пропустить рюмочку-другую. При этом, выпив, «таракан» или «букашка» слизывали крем с тела, застывшего рядом с «самоваром» «угощения». В зале было нестерпимо жарко и накурено — на теле «торта» появились подтеки пота, с которыми сладости стекали по ее ногам на пол. Персонажем, привносившим в происходящее элемент комического, была огромная тетка, вся покрытая складками жира, которая, судя по прикрепленным к потной спине желтым крылышкам, являлась «бабочкой-красавицей». В тексте оригинала ей, помнится, предлагалось откушать варенья, в постановке режиссера-новатора никакое варенье «бабочку» не интересовало, она всеми силами стремилась составить в групповухе конкуренцию Мухе-цокотухе и потому кидалась на каждого «таракана». Если бы не ее клоунада, возня на сцене, продолжавшаяся под какофонию, выполнявшую функцию музыки, без малого полчаса, могла порядком осточертеть.
