Наконец перед зрителями появился Паучок. Его изображал совсем пожилой актер, на котором из одежды имелись усы, фуражка и поношенный френч, из-под которого виднелись обнаженные гениталии, покрытые седыми волосами. В руках он держал курительную трубку. Зрелище было жутким. С этого момента Андрею все происходящее на сцене стало казаться нереальным. Кстати, в пояснении «Ю. Наумова» сообщалось, что «в образе Паука-импотента перед зрителями предстает командно-административная система советского времени — бесплодная по самой своей природе». С выходом Паука групповуха на сцене прекратилась, поскольку все ее участники разбежались, за исключением Мухи-цокотухи, без сил рухнувшей на пол. Правда, она тут же перевернулась, встала на колени ничком, обхватив голову руками. Теперь к зрителям был обращен ее белый зад, практически голый, — ниточка трусов, утонувшая в попе, в общем, ничего не скрывала. Как и все прочие в зале, Мирошкин пересчитал про себя четкие синяки на ягодицах девушки — на каждой, правой и левой, их оказалось по четыре — и понял, что они были оставлены мужскими пальцами. Паук задумчиво подошел к торту, посмотрел на рюмки, затем взял в руки бутылку водки и сделал несколько больших и жадных глотков. Видно, в свободное от занятий искусством время он сильно пил. Затем старик оглянулся на Муху-цокотуху и, с видимой досадой оставив бутылку, схватил героиню своими нетвердыми руками. Пара в мешках на головах, читавшая текст, видя происходящее, в ужасе заключила друг друга в объятия. Жертва и ее похититель, который едва дышал от выпавших на его долю нагрузок, исполнили танго, постепенно удаляясь со сцены. Наступил антракт.
Когда они вышли в фойе, Мирошкин принялся уговаривать Ирину уйти со второго акта.
— Это какая-то похабень, которая вызывает у меня тошноту.
— Как ты можешь так говорить. Это просто оригинальная трактовка вещи. Вот я давно не перечитывала Чуковского, теперь обязательно почитаю.
— Господи, а «Колобка» этот Наумов не собирается ставить? Там тоже можно много чего «оригинального» найти. Особенно если вдуматься в смысл словосочетания «я тебя съем». А если представить себе Колобка и Зайца, Колобка и Волка. А Колобок и Лиса! Это вообще будет переворот в искусстве. Хотя начать надо с оригинальной трактовки образов Деда и Бабы. Сделать их Марксом и Энгельсом!
Ирина засмеялась, но сдаваться не собиралась.
— Какой ты косный! Ведь все, что происходит на сцене, — это язык образов, условностей. Ты хоть бы пояснение прочитал. Специально для таких, как ты, написано. И неужели тебе неинтересно, что будет происходить после антракта.
— Я эту бумажку прочитал внимательно. Если соединить ее содержание с первоисточником, то все предсказуемо. Паук будет истязать Муху-цокотуху, поскольку он не может иначе достичь сексуального удовлетворения. Потом появится Комар. Я уже сейчас достаточно четко себе его представляю, учитывая увиденные костюмы, порожденные фантазиями Линды. После гибели Паука нам покажут слияние в экстазе оставшихся в живых насекомых. Сначала — только Комара и Мухи, а потом всех вместе. В пояснении ведь четко сказано — «в финальной сцене продемонстрировано торжество демократии и полное освобождение героев произведения от гнета догм тоталитарного общества, воплощенного в образе Паука». После сцены чаепития в первом акте, я знаю, как будет происходить это «освобождение».
Ирина не сдавалась, Андрей настаивал. Наконец девушка уступила. Мирошкину показалось, что решающим здесь стало то пренебрежение, которое продемонстрировала Линда к своей бывшей однокласснице. В антракте Храпунову и Наумова окружили какие-то люди, поздравлявшие режиссера с «гениальной постановкой». Линда даже не сочла необходимым подойти к Ирине, а к ней пробиться было решительно невозможно, да и не к чему — поговорить все равно не удалось бы. Ирина обиделась и уступила уговорам Андрея. По дороге к метро она возмущалась: «Вот сука! Даже не подошла. Ее этот Наумов трахает, и она думает: все — проникла в театральную элиту. А у самой отец на ЗИЛе всю жизнь вкалывал». Андрей хотел поддержать это ее направление мыслей, но зря — только «нарвался».
— А ты-то тоже. Из-за тебя теперь Линде позвонить будет неудобно. Ушли. Ты так ко всему новому относишься, или только сейчас тебя вдруг переклинило? — выговаривала ему Ирина.
— Смотря что считать новым. Меня вообще многое не устраивает из того, что появилось в России за последние годы. Нищета, наркотики, тупые новые русские, например. Дальше продолжать? — Андрею казалось, что продолжать не придется, но не тут-то было.
— Может быть, ты вообще за «совок»? — спросив, Ирина на секунду остановилась и всмотрелась в лицо своего любовника, как бы стараясь угадать в нем скрытого «красно-коричневого».
— Вот уж, не знаю, с чего ты взяла? Да я еще задолго до девяносто первого года понял… — начал было отметать обвинения в косности Мирошкин, но Ирина его перебила:
— Я тебе скажу, в этой стране то, что ты перечислил, было и раньше. И наркотики, и нищие. Мои родители, когда поженились, уехали на некоторое время в Якутию — там отцу за работу платили больше. Хотели на «кооператив» скопить. Мама с бабушкой — матерью отца — не ужилась. Не нравилась бабушке сноха-провинциалка. Ну, потом бабушка умерла, мы и вернулись в ее квартиру. Так вот, в Якутии даже в советские времена были бомжи, их называли «бичами». Жили в норах, в лесу, как звери. Целыми колониями. А новые русские бывают разные. Среди них много энергичных умных людей. Да что с тобой говорить! Ничего о жизни не знаешь. Сидишь в своей библиотеке! Ты из Москвы-то, наверное, ни разу толком не выезжал. Чем живет остальная Россия, даже и не знаешь. Но хотя бы на нашу Москву посмотри! Какая красавица становится!
— Я, конечно, в Якутии не жил, но как живет остальная страна, знаю. Плохо она живет. И об этом говорят не только коммунисты. А что касается того, что я москвич, так это не так. Я, между прочим, земляк твоей мамы — мои родители живут в Заболотске. Эту квартиру я снимаю, даже не квартиру, а комнату. Заметила, что вторая комната закрыта? Там живет моя квартирная хозяйка. Она сейчас на даче обитает.
Ох, напрасно он сказал про Заболотск. Ирина сразу замолчала, и, судя по лицу девушки, невеселые у нее были думы. В тот вечер и она, и он раскрылись друг перед другом с неожиданных сторон. С посещения «Мухи-цокотухи» в манере общения Ирины с Андреем ненадолго появилась настороженность, как будто она ждала от него какого-то трюка, неприятного сюрприза. Впрочем, это, кажется, скоро прошло, и все пошло как прежде.
* * *
Третий и четвертый уроки — в 9-м «А» и 5-м «Б» соответственно, — казалось, тянулись медленнее, чем первые два. Андрей Иванович и так давно не испытывал удовольствия от общения с детьми, а тут еще — «короткий день», концерт. Каждый проведенный в такой день урок — испытание. В первый год работы учителем Мирошкин еще был увлечен, вернее — увлекся процессом обучения. Он даже начал размышлять о том, что, давая уроки, готовит будущее России. То, что школа была специализированной, с углубленным изучением английского языка, только стимулировало его рефлексию — ну как же, дети из обеспеченных семей, им, преуспевшим, через несколько десятилетий рулить политическим процессом, а как известно, «войны выигрывают учителя истории» и т. д. Какую именно «войну» он собирался выиграть, Мирошкин вряд ли мог объяснить. Через пару лет энтузиазм подрастерялся. И не то чтобы дети его разочаровали — вовсе нет, — они ловили каждое сказанное им слово, были готовы стать «материалом в его руках», но… Все дело было в нем самом. Он всегда рассматривал свое пребывание в школе как временное, а когда засел за написание текста диссертации, вообще прекратил готовиться к урокам. Оказалось, работать можно было и так. Вслед за прекращением подготовки к урокам куда-то исчезли и мечты о просвещении российского народа. Андрей Иванович стремительно превращался в посредственного урокодателя. Да что там превращался — уже превратился! С таким отношением к делу из школы надо было уходить, он и рассчитывал это сделать после защиты, а вот теперь, из-за проклятой пропавшей диссертации, все поменялось, и уйти, как оказалось, было некуда и незачем. Оставалось тянуть лямку на самых унизительных условиях.
С началом этого учебного года любое происшествие на уроках, любое потрясение, грозившее утяжелением доставшегося Мирощкину «груза», вызывало у него раздражение. А тут недавно в 9-м «А» произошел неприятный инцидент: один ученик — сейчас уже Андрей Иванович не помнил к чему — Коля Щетников высказался в том смысле, что «черных нужно бить». Тут же на уроке произошла истерика со Стелой Гасановой, учившейся с Щетниковым в одном классе. «У нас в Баку, — рыдала она, — к русским относятся как к родным. Мой отец работает на вашу Россию. А вы все нас ненавидите». Девочку удалось успокоить, до директора, слава богу, дело, кажется, не дошло, Щетникова отругала классная руководительница — Надежда Пантелеймоновна Красинская — отругала, а потом сказала Мирошкину: «Тоже мне — «работает он на Россию». Что он тут только делает, неизвестно, приехали в Москву лет семь назад, а уже трехкомнатную квартиру купили. Плодятся — кроме Стелы еще двоих детей завели. Тьфу». Андрея Ивановича, с одной стороны, также раздражали все чаще и чаще попадавшиеся на улицах Москвы малосимпатичные смуглые южане. Вспоминались ему и прочитанные в конце 1980-х в газетах так взволновавшие его тогда описания погромов русских в Баку. А потому Гасанова у него жалости не вызывала. С другой стороны, в силу советского воспитания Мирошкин был пока не готов исповедовать откровенный национализм. В общем, произошедшее вполне могло оставить Андрея Ивановича равнодушным, если бы не одно «но». Все эти межнациональные страсти рано или поздно грозили разбирательством у Ароныча, известного интернационалиста, с неизбежными вопросами, типа — «на чьем уроке» и «что вами было сказано в ответ».
