— Тридцать пять штук.
— Да, да! Завтра Рождество.
Фальк перелистал пачку векселей; норой улыбка скользила по его губам и выскальзывало отдельное слово.
— Господи! До чего он дошел. А этот — и этот — считавшийся солидным! Да, да! Наступают тяжелые времена! Так этому нужны деньги? Так я куплю его дом…
Постучали в дверь. Конторка захлопнулась, бумаги и книжка исчезла, а Нистрэм вышел в заднюю дверку.
— В полчаса первого, — шепнул Фальк ему вслед. — Еще одно слово! Стихотворение у тебя готово?
— Да, — раздалось из подземного мира.
— Хорошо! Держи наготове вексель Левина, чтобы я мог его отправить ко взысканию. Я его однажды взорву на воздух. Он предатель — чёрт!
Затем он поправил галстук, вытащил манжеты из рукавов и отворил дверь в переднюю.
— Ах, здравствуйте, господин Лундель! Слуга покорный! Пожалуйста войдите! Как дела? Я на минутку замкнулся.
Это был действительно Лундель, одетый по последней моде, как конторщик: часовая цепочка, кольцо, перчатки и калоши.
— Я, может быть, мешаю, господин коммерсант?
— Нет, нисколько! Как вы думаете, господин Лундель, мы можем быть готовыми к завтрашнему дню?
— А разве необходимо, чтобы завтра было готово?
— Необходимо! В яслях будет банкет, который я даю, и моя жена хочет передать мой портрет обществу, чтобы его повесили в столовой.
— Тогда не будет помехи, — ответил Лундель и достал мольберт с почти готовым холстом из маленького чуланчика. — Если вам угодно будет немного попозировать мне, господин коммерсант, то я сделаю последние мазки.
— Охотно! охотно! Пожалуйста!
Фальк сел на стул скрестил ноги, принял позу государственного человека и изобразил благородство на своем лице.
— Пожалуйста, говорите, господин коммерсант. Ваше лицо и так достаточно интересно, но, чем больше нюансов характера оно проявит, тем лучше!
Фальк довольно улыбнулся, и блеск удовольствия осветил его грубые черты.
— Господин Лундель, вы обедаете у меня на третий день праздника.
— Благодарю вас…
— Там вам представится случай изучать лица весьма достойных людей, быть может, более заслуживающих честь быть увековеченными на холсте.
— Быть может, я буду иметь честь писать их портреты?
— Конечно, если я замолвлю за вас словечко.
— О, вы думаете?
— Уверяю вас!
— Я вижу новую черту, пожалуйста сохраните это выражение. Так! Прекрасно! Боюсь, нам придется провести за этим делом целый день, господин коммерсант. Надо сделать еще много мелочей, которые открываются только постепенно. Ваше лицо богато интересными чертами.
— Тогда мы можем где-нибудь вместе пообедать. И мы можем встречаться почаще, господин Лундель, чтобы вы имели возможность лучше изучить мое лицо для второго издания, иметь которое никогда не мешает. Я должен признаться, что немногие люди произвели на меня такое благоприятное впечатление, как вы, господин Лундель…
— О, помилуйте!
— И должен сказать вам, что я имею острое зрение и хорошо отличаю правду от лести.
— Это я заметил сразу, — отвечал Лундель бессовестно. — Моя специальность научила меня судить о людях.
— У вас есть меткость взгляда! Правда, не каждый может судить обо мне. Например, жена моя…
— Этого нельзя и требовать от женщин.
— Нет, конечно! Но не могу ли я предложить вам стакан портвейна?
— Благодарю вас, господин коммерсант, но мой принцип — ничего не пить за работой…
— Это правда! Я уважаю этот принцип я всегда уважаю принципы — в особенности, когда разделяю их.
— Но когда я не работаю, я охотно выпиваю стаканчик.
— Совсем как я!
Часы пробили половину первого. Фальк вскочил.
— Извините меня, я должен на мгновение удалиться по делам, но я вскоре вернусь!
— Пожалуйста, пожалуйста! Дела прежде всего!
Фальк оделся и ушел; Лундель остался один в конторе.
Он закурил сигару и стал перед портретом. Кто наблюдал бы его лицо, не смог бы узнать его мыслей, ибо он уже настолько изучил искусство жизни, что не доверял своих мыслей даже уединению; да, он боялся даже объясниться с самим собою.
Сидели за десертом. Шампанское искрилось в стаканах, отражавших лучи люстры в столовой Николауса Фалька. Арвиду со всех сторон любезно жали руки, говорили комплименты и пожелания, предостережения и советы; все хотели участвовать в его успехе, ибо это был теперь бесспорный успех.
— Асессор Фальк! Честь имею, — сказал председатель присутствия по делам окладов и кивнул ему через стол.
— Вот род поэзии, который я понимаю.
Фальк спокойно принял оскорбительный комплимент.
— Почему вы пишете так меланхолично? — спросила молодая красавица, сидевшая справа. — Можно подумать, что вы несчастно влюблены.
— Асессор Фальк! Позвольте выпить за ваше здоровье, — сказал слева редактор «Серого Колпачка», гладя свою длинную русую бороду. — Почему вы не пишете для моей газеты?
— Не думаю, чтобы вы напечатали то, что я пишу, — ответил Фальк.
— Не знаю, что могло бы нам помешать!
— Убеждения.
— Ах! Это не так страшно. Можно сговориться. У нас нет никаких убеждений.
— За здоровье, Фальк! — кричал через стол возбужденный Лундель. — За твое здоровье!
Леви и Боргу пришлось его удерживать, чтобы он не встал и не сказал речи. Он в первый раз был в таком обществе, и блестящее собрание и богатое угощение опьянили его; но, так как все гости находились в повышенном состоянии, он счастливым образом не возбудил недружелюбного внимания.
Арвид Фальк ощущал теплые чувства при виде этих людей, опять принявших его в свое общество, не потребовав объяснений или извинений. Он чувствовал себя уверенно, сидя на этих стульях, составлявших часть его родного дома; растроганный, узнал он старый сервиз, который раньше вынимался только раз в год. Но большое количество новых людей рассеивало его; он не доверял их любезным лицам; они, правда, не желали ему никакого зла, но их благоволение зависело от обстоятельств.
Кроме того, весь банкет казался ему маскарадом. Что общего было между профессором Боргом, человеком большого научного имени, и его необразованным братом? Они состояли в одном и том же акционерном обществе! Что делал здесь высокомерный капитан Гилленборст? Пришел ли он сюда обедать? Вряд ли, хотя люди и ходят далеко, чтобы пообедать! А президент? А адмирал? Тут были невидимые связующие нити, крепкие, быть может, неразрывные.
Радостное настроение росло, но смех был слишком звонок, юмор бил фонтаном, но был кисловат. Фальк чувствовал себя смущенно, и ему казалось, что портрет отца, висевший над пианино, гневно глядит на собрание.
Николаус Фальк сиял от удовольствия; он не видел и не слышал ничего неприятного, но, насколько мог, избегал взглядов брата. Они еще не сказали друг другу ни слова, ибо Арвид, по совету Левина, пришел только тогда, когда все гости были в сборе.
Обед подходил к концу. Николаус сказал речь «о собственной силе и крепкой воле», ведущих людей к цели: «экономической независимости» и «положению в обществе». «Все это, — сказал оратор, — дает сознание собственного достоинства и придает характеру ту твердость, без которой мы ни на что не годимся, не можем принести пользы общему благу, а это является высшим, чего мы можем достигнуть; а ведь к нему, милостивые государи, мы все стремимся, если говорить правду. Я пью за здоровье уважаемых гостей, почтивших сегодня мой дом, и надеюсь еще неоднократно пользоваться этой честью».
На это отвечал капитан Гилленборст, уже слегка выпивший, длинной, шутливой речью, которую в другом настроении и в другом доме назвали бы скандальной.
Он выругал коммерческий дух, который так разросся, и шутливо заявил, что обладает сознанием собственного достоинства, хотя он вовсе не независим в экономическом смысле; ему как раз пришлось утром сделать одно пренеприятнейшее дельце — но тем не менее у него было достаточно силы характера, чтобы не опоздать на этот обед. Что же касается его общественного положения, то оно не хуже всякого другого, — и это мнение, должно быть, разделяют и все присутствующие, так как он имеет честь сидеть за этим столом и быть гостем этих очаровательных хозяев.
Когда он кончил, общество вздохнуло.
— У всех было такое чувство, как будто пронеслась грозовая туча, — сказала красавица Арвиду Фальку, который вполне согласился с этим мнением.
Было так много лжи, так много фальши в воздухе, что Фальку захотелось уйти. Он видел, что все эти люди, конечно, честные и почтенные, как бы двигались на невидимой цепи, которую они иногда кусали с подавленным бешенством; да, капитан Гилленборст обращался с хозяином с открытым, хотя и шутливым презрением. Он закурил сигару в гостиной, принимал свободные позы и делал вид, что не замечает дам. Он плевал на камни перед камином, немилосердно критиковал олеографии на стенах и высказал свое презрение к мебели красного дерева. Остальные господа хранили равнодушие, которое должно было быть достойным их, и, казалось, находились на службе.
