— А сейчас товарищу надо в Кирилловну. Если не успеет, — беда, — говорил Бондаренко. — Белые готовят десант, и наши не знают об этом.
— Вот как! То-то засуетились. — Петр Анисимович кивнул в сторону моря. — Миноноска уже несколько дней за берегом следит, и рыбаков предупредили — кто выйдет в море, тот больше не увидит своей посудины. Ну, допустим, ночью я проскочу, не заметят, так ведь еще и шторм идет…
— Ладно, приготовь кой какой припас и горючку, мы сами пойдем, — решился Бондаренко. — От донесения этого, может, тысячи человеческих жизней зави-сит…
— Погоди, не горячись, — рыбак взглянул на него исподлобья. — Погубите и себя, и лайбу, а толку… — Достал из кармана короткую трубку-носогрейку, набил табаком.
— Завтра я должен быть на том берегу, — негромко, но твердо проговорил Журба. — Любой ценой должен!
— Ты что, один на ту сторону переправляться будешь?
— Один, — сказал Журба. — Товарищ Бондаренко вернется в Севастополь.
— Ладно, пошли со мной. Надо керосину взять, харч, воду. Выходить будем в ночь…
От берега они уходили на веслах, с трудом выгребая против ветра. Только в морс Журба понял, как ненадежен и мал при такой погоде баркас, он трещал всеми своими скрепами от ударов волн. Наконец запустили движок, и Журба с облегчением привалился к борту.
Был поздний вечер, когда в номер к Астахову постучали.
Вошел и остановился у порога Юзеф Красовский — бледный, осунувшийся, но привычно затянутый в безукоризненно сшитый фрак. Руки он держал за спиной, и, наверное, потому было в его ладной и крепкой фигуре что-то уныло-арестантское.
— Не помешал?
— Проходите, граф, садитесь.
Красовский поставил на стол бутылку коньяка и уже потом сел.
— Что случилось, граф? Вы не в казино, а сейчас там, кажется, самый пик игры?
— Игра сделана, ставок больше нет! — голосом профессионального крупье произнес Красовский. И уже буднично, невесело продолжал: — Игра идет полным ходом, а выиграть невозможно — одни банкроты вокруг!
— А я, признаться, думал, что вам обычно везет…
— Эх, Василий Степанович! — с горечью вздохнул Красовский. — Раньше говорилось «везет дуракам», а теперь и этого не скажешь: столько их расплодилось, что никакого везения не хватит! Играют в жизнь, как в рулетку, и каждый уверен, что его ставка — самая надежная. Красное или черное — других цветов в рулетке нет. А эти, с позволения сказать, дальтоники поставили на белое, и сидят ждут, когда последняя их ставка куш сорвет.
Астахов нахмурился.
— Что-то я не понимаю вас… Извините за резкость, но ваши аналогии дурно попахивают, граф!
— Ради бога! — Красовский прижал руки к груди, тряхнул головой. — Хотя бы за провокатора меня не принимайте, и без того тошно! — неловко улыбнувшись, добавил: — Я ведь попрощаться хотел…
— Как, и вы покидаете Севастополь? — удивился Астахов.
— Вот именно. — Красовский уныло огляделся, взгляд его остановился на коньяке. — Не откажетесь выпить со мной на посошок? Есть такой русский обычай…
— С каких это пор поляки начали придерживаться русских обычаев? — пошутил Астахов.
— Бог с ними, поляками! — отмахнулся Красовский. Оттолкнувшись от подлокотников кресла, пружинисто встал, выпрямился и склонил голову: — Позвольте еще раз представиться: русский дворянин, но не граф, Юрий Александрович Миронов…
Астахов с любопытством смотрел на него: такого превращения не ожидал даже он. Сделав паузу, словно давая возможность привыкнуть к себе — новому, Красовский-Миронов продолжал:
— Не надо удивляться: люди часто оказываются не теми, за кого мы их принимаем. Полбеды, если фальшивым оказывается имя, хуже, если таковым окажется сам человек.
Астахов все еще не мог решить: как следует ему принимать эти откровения? Проще всего было бы отнестись к происходящему как к грубой провокации и, не мешкая, выставить Миронова за дверь. Но Астахов чувствовал: этот человек растерян и подавлен, и трудно было указать ему на дверь… Осторожность, однако, в любом случае не мешала.
— А зачем, собственно, вы сказали мне все это? — спросил Астахов.
— Некому больше… — Миронов тяжело опустился в кресло, опять заговорил: — Знаете, Василий Степанович, я и сам себе напоминаю сейчас грубо сработанный империал, с которого в самый неподходящий момент слезла фальшивая позолота. Трудно думать об этом, поверьте… Потому и пришел к вам, что вы здесь — единственно порядочный человек…
И комплементы ваши, и обвинения явно преувеличены, по — допустим. — Астахов без тени улыбки посмотрел на Миронова: — Однако все остальное… О том, что вы — профессиональный игрок, я догадывался, понаблюдав за вамп в казино. Не в моих правилах вмешиваться в чужие дела, однако вы пришли… Вам нужна помощь?
— Нет, Василий Степанович. Спасибо, но — нет. — Миронов покачал головой, улыбнулся: — Жизнь приучила меня рассчитывать на себя и только. Я мог бы рассказать вам, как способный и восторженный мальчик из старой дворянской семьи выродился в квалифицированного шулера, взломщика и прочее в том же духе. История сама по себе любопытна и поучительна, но дело не в том. В другом дело: устоявшиеся мои убеждения — пусть дурны они и порочны — вдруг дали трещину. И я, никогда не знавший сомнений, почувствовал себя дурак дураком… Я приехал в Севастополь полный надежд и планов, догадаться о них вам, очевидно, не составит труда. Но все пошло вкривь и вкось. Сначала полковник Туманов отвел мне в своих игрищах некую малопочтенную, надо сказать, роль. Потом… Потом те, с кем сражается полковник, втянули меня уже в свою игру. Видит бог: я умею играть и играю во все игры, кроме одной — политики. Слишком велики здесь ставки, можно голову на кон положить! А меня вынуждают!
— Вы не ребенок, должны были понимать, направляясь сюда, что па нейтральной полосе в наше время отсидеться нельзя, — сказал Астахов. — И, как я понимаю, уже убедились в этом. — Он помолчал, задумчиво кивнул: — Теперь мне ясно, почему вы начали с аналогий между рулеткой и жизнью. Но что же дальше? Положение у вас такое, что надо выбирать…
— Мой выбор сделан, — быстро ответил Миронов. — Но я хочу сказать о другом. Когда мне навязывал свою игру полковник Туманов, ничего удивительного в его действиях для меня не было: полиция, в том числе и политическая, везде и всегда пользуется одинаковыми методами. Но вот красные… Извините, что я без деталей, красные поразили меня. Понимаете, по всем законам логики, правящей нашим миром, красные должны были ухлопать меня сразу же после того, как я оказался им ненужен. А они… — Красовский замолчал, с недоумением развел руками.
— Выходит, у красных своя, непонятная нам логика? — невозмутимо спросил Астахов.
— Выходит, что так, — согласился Миронов. — Впрочем, не знаю. Ничего не знаю! И ничего понять не могу…
Он потянулся к бутылке, ловким и точным ударом в дно выбил пробку. Неуверенно спросил: — Так выпьете со мной?
— На посошок? — улыбнулся Астахов. — Что ж, давайте… — Достал из буфета рюмки, разрезал золотистый лимон. Прежде чем выпить, сказал: — Не берусь судить, насколько правилен сделанный вами выбор. Но полковник Туманов — он-то, видимо, не захочет согласиться с вашим выходом из игры!
— Полковник Туманов! — презрительно поморщился Миронов. — Доказать сему господину, что даже последний шулер может иметь понятие о чести, невозможно, значит выход один — елико возможно быстрее с ним расстаться. А согласится он или нет… Отобрав мой польский паспорт, полковник наивно решил, что приковал меня к вертепу, когда-то называвшемуся Севастополем, прочной цепью. Но… — Миронов осторожно поставил на стол рюмку, легким, едва уловимым жестом фокусника выхватил из кармана несколько тонких разноцветных книжиц, развернул их веером: — но чем хуже польского вот эти паспорта — английский, румынский, французский…
— Однако! — Астахов, не выдержав, рассмеялся, — Я вижу, вы человек весьма и весьма предусмотрительный!
— Положение обязывает… — Миронов вынул из жилетного кармана часы, щелкнул крышкой: — Через два часа я сяду на пароход и уже как французский подданный сделаю полковнику Туманову последнее «адью»!
Молча подняли они рюмки, выпили.
— Прощайте, Василий Степанович, — сказал новоявленный французский подданный. — Доведется ли свидеться еще?
— Жизнь покажет…
Астахов подумал: «Парижская полиция, надо полагать, и не подозревает, какие хлопоты ожидают ее в ближайшем будущем».
Глядя в спину этому, уже шагнувшему к двери, человеку, почувствовал, что невольно жалеет его — по- своему он был несчастен. Понимая, что допускает ненужную, быть может, даже опасную неосторожность, сказал:
— А вы не боитесь, что однажды, какое бы ими вы в тот момент ни носили, Юрий Александрович Миронов проснется в вас и затоскует по родине?
