Солдат, не шелохнувшись, процедил сквозь зубы:
— Ты с богом раньше меня встретишься! Ишь сколько людей погубили! Я б тебя своими руками кончил…
— Жалко, что и ты на тот бережок не выходил… — Федоренко, вздохнув, привалился к стене. Он дышал тяжело, лицо от потери крови стало матовым.
С крыльца спустились Юрьев и адъютант.
— Надо убрать отсюда пленных, ну, хотя бы в подвал, — сказал Юрьев. — Им здесь не место.
Он подошел к двери подвала и отодвинул засов. Дверь распахнулась. Юрьев достал из полевой сумки фонарь…
Журба, услышав под дверью разговор Юрьева и адъютанта, замер у стены. Вскоре, ржаво проскрипев петлями, дверь открылась, и в освещенном солнцем проеме встала фигура офицера, которого Журба узнал сразу. «Юрьев!..»
Он рванул поручика на себя и вырвал из его кобуры наган.
Выстрелы, донесшиеся из подвала, заставили Федоренко встрепенуться…
— Нам терять нечего, — шепнул он Иванченко. — Человека спасать надо!
Иванченко неожиданно легко вскочил на ноги и, сбив наземь часового, перехватил его винтовку.
К пленным ринулись солдаты. Стрелять они не могли: рядом с пленными безвольно стоял, не сводя с них глаз, адъютант. Иванченко знал: в обойме четыре патрона, пятый уже в патроннике. Выстрелил. Рванул на себя затвор, мгновенно перезарядил винтовку…
Неравный бон продолжался минуту — не больше. Но этого оказалось достаточно Журбе. Он проскользнул к стоявшему у крыльца коню. Развязал повод, прыгнул в седло. Шенкелями и поводом бросил коня с места в галоп.
Теперь его заметили. Ударили вслед запоздалые выстрелы.
Адъютант крикнул:
— В погоню! Догнать!
— На чем догонять-то? — спросил бородатый вахмистр. — Кони-то как пьяные, укачало их…
Журба промчался по деревне, оставляя за собой переполох и клубы пыли. Дважды по нему стреляли. Он видел на улицах коней и ждал погони. Вырвавшись за околицу, несколько раз оглянулся, но его не преследовали.
Торопливо стучали по мягкой пыли копыта, мелькали придорожные вязы. Конь, разбрызгивая пену, летел бешеным аллюром.
С холма, помеченного белой пролысиной дороги, Ефремовна с ее густыми садами и чистыми белыми хатами открылась перед Журбой вся сразу. Справа от нее вилась серебристая лента реки.
На околице его остановил парный дозор красно-армейцев. На их молодых лицах не было и следа тревоги — скорее любопытство. И спокойствие их, не подозревавших даже, какая надвигается беда, показалось Журбе противоестественным.
— Где штаб? — крикнул он.
Вид его был грозен, голос — резок, и красноармейцы, поостереглись с расспросами. Быстро и толково объяснили, как попасть в штаб полка. С нетерпением выслушав их, Николай опять погнал коня — храпящего, тяжело вздымающего мыльные бока. И опять ему казалось, что село живет до неправдоподобия размеренно и спокойно: во дворах дымился прошлогодний курай, сушились нанизанные на колья плетней глиняные макитры, глечики, босоногие мальчишки с громкими выкриками бросались вслед за конем, женщина посла на коромысле выстиранное белье…
У штаба Журба спрыгнул на землю. Часовой, взглянув на коня, сказал с укоризной в голосе:
— Эк, запалил лошака! Теперь он не работник…
— Где командир? — не слушая его, спросил Журба.
… Вскоре поднятый по тревоге полк срочно окапывался на узком перешейке у реки Молочной. Бригаде белогвардейского генерала Шифнер-Маркевича, рассчитывавшего на внезапность удара, придется задержаться здесь: конная лава с гиком и свистом, в блеске шашек будет мчаться на позиции полка, а потом, теряя людей, уже без крика и блеска, задыхаясь в поднятой пыли, покатится назад…
Но этого Журба не увидит — к тому времени он будет уже в Мелитополе, где ему придется еще раз, теперь уже во всех подробностях, изложить в штабе армии задачи слащевского десанта и план врангелевского наступления в целом.
А еще позже, на подступах к станции Акимовна, будет метаться перед залегшими цепями генерал Слащев. Но и смелость его, и ярость будут бессильны: упорное сопротивление красных бойцов не позволит Слащеву овладеть Мелитополем с ходу, а именно на этом строился его расчет… Каждый час вынужденной задержки ставил под сомнение весь смысл десанта…
Вместо стремительного наступления получалось топтание на месте: поднятые в атаку цепи отборных офицерских полков отбрасывались назад. Когда же на станцию прибыл бронепоезд красных, когда над стальными коробками бронированных вагонов поднялся в небо аэростат с корректировщиком, когда ударили направляемые им орудия и пулеметы, атака захлебнулась окончательно. Положение не смогли выправить теперь и подоспевшие английские танки: три из них были повреждены и захвачены красноармейцами, остальные отошли на безопасное расстояние и лишь коротко огрызались огнем…
Слащев видел: десанту в этом бою нанесен серьезный урон. Он не сомневался, что овладеет в конечном итоге и станцией Акимовка, и Мелитополем, но мысль о том, что внезапность, инициатива утеряны безвозвратно, приводила его в бешенство. Если возникают такие непредвиденные трудности на первых шагах, если уже теперь приходится нести столь огромные потери, то что же будет дальше?..
Задавая себе этот вопрос, генерал Слащев пытался предугадать ближайшее будущее предводимого им корпуса. О себе и о своем будущем он задумается позже, в дни боев за Каховку, когда его разногласия с Вран-гелем достигнут критической точки, и выход останется один — немедленная отставка. Внешне все будет выглядеть пристойно: отставку назовут отпуском по состоянию здоровья, барон в специальном приказе распорядится впредь именовать его Слащевым-Крымским… Поселившись в Ливадии, будет он день за днем размышлять о прошлом и взвешивать надежды на будущее: мрачная слава генерала-вешателя и нелепая приставка к фамилии — Крымский — невеселым окажется итог!
Мучительный процесс осмысления дней минувших будет продолжен и в Константинополе, куда сбежит Слащев в ноябре двадцатого на своей паровой яхте «Жанна».
Страшно человеку, уверенному, что все дела его и помыслы были направлены на благо Отечества, осознать однажды, что ничего, кроме страшного вреда, не принесли его действии ни России, ни русскому народу… Но это произойдет. И Слащев, спасаясь от неотступного, палящего страха, напишет в своей книге «Требую суда чести!», что возлагает всю вину за содеянное на предводителей белого движения. Книга эта лишит Слащева генеральского чина, приговорит его к беспощадной ненависти белоэмигрантов… И тогда, вопреки всем законам о праведной мести, сам русский народ в лице правительства Советской России дарует ему прощение и жизнь.
Так будет после окончания войны. Но пока еще идет она: тяжкая, кровавая, беспощадная — Гражданская. И не опальный, а всесильный генерал Слащев, взбешенный неудачным началом десантной операции, ищет возможность исправить положение, продолжить свой марш к вершинам бесславия…
Феликс Эдмундович Дзержинский, чей штаб по-прежнему находился в Харькове, в здании Всеукраинской Чрезвычайной Комиссии на Совнаркомовской, принял Николая Журбу ранним утром 13 нюня 1920 года.
Уже четвертый день жил Николай в Харькове. Была у него возможность подробно доложить руководству ВУЧКа о проделанной в Крыму работе, о положении дел в белом тылу, о своем переходе в Кирилловну и о многом другом. Сейчас, в дни наступления врангелевской армии, его информация была чрезвычайно важна, и Николаю пришлось беседовать с представителями самых разных служб и организаций. Журба уже знал: деятельность чекистов в Крыму признана успешной, и все-таки, услышав от Полякова, что его вызывает Дзержинский, почувствовал волнение.
Когда Журба вошел в знакомый ему кабинет, Дзержинский внимательно, с добрым любопытством посмотрел на него и сказал:
— О вашей одиссее я знаю…
Решив почему-то, что Дзержинский произнес эти слова с иронией, Николай виновато заметил:
— Мне помешал шторм. И потом — эта задержка в Кирилловне. Если бы не это, я бы успел гораздо раньше.
На лице Феликса Эдмундовича промелькнула едва заметная усмешка.
— Скажите, а как лично вы оцениваете свои действия?
— Не знаю, — смущенно признался Николай. — Боюсь, что не смогу быть достаточно объективным.
— Вот уж с этим позвольте не согласиться! — покачал головой Дзержинский. — Запомните: чекист всегда должен видеть себя и свои поступки как бы со стороны. Особенно если со всех сторон на тебя смотрят враги. В таких случаях самоанализ и полная объективность необходимы нам трижды! — Он подошел к Журбе, положил на плечо руку. — Будем надеяться, что вы научитесь и действия: вы сделали все, что мог сделать человек в вашем положении, и даже чуточку больше.
Журба, смутившись и покраснев, — теперь уже от радости, — встал. Набравшись храбрости, произнес:
