— Я же велел вам уйти.
— Заткнитесь и не мешайте думать.
— Моя совесть чиста. Я спокойно объясню администрации положение вещей и отчего произошло недоразумение. Ничего преступного я не совершал. Я отказываюсь испытывать чувство вины.
— Заткните, ради бога, свою говорилку. Дело дрянь, а он еще хорохорится.
Келвин выбросил кулак с наставительно оттопыренным указательным пальцем и гневно распялил рот, но Джил спросила, сколько у него всего денег, и, сникнув, он холодно ответил:
— Двадцать четыре фунта.
— Надо еще три. Может, у Карадока Смита стрельнуть? Он за мамой ухлестывал. А нет — кому-нибудь позвоню, принесут. — Со словами: — Только, ради бога, сидите как ни в чем не бывало, — она поднялась и ушла, обходя столики.
Он посидел, скрестив на груди руки и сосредоточенно нахмурившись, потом вынул газеты и записную книжку и занялся переписыванием адресов. Официант принес два кофе, и Келвин велел включить их в счет. Вернулась Джил и положила перед ним комок смятых денег. Он вынул из бумажника пачечку банкнот и расплатился, предупредив:
— Попрошу вас расписаться на счете и вернуть всю сдачу. — На чай он не дал. Джил сидела с каменным лицом. Он сказал: — Джил, я отдам вам этот долг гораздо раньше, чем вы думаете. — Она словно не слышала его.
Они спустились в лифте, не обменявшись ни словом, ни взглядом. Только и связывало их, что они стояли бок о бок. И так же вместе пройдя вестибюль, они вышли в удушливо-теплый, гудящий машинами вечер и в нерешительности стали и взглянули друг на друга. Келвин с вызовом сказал:
— Повторяю: эти деньги будут возвращены скорее, чем вы ожидаете.
— А где вы намерены ночевать?
— Я полагаю, полиция не гоняет отдыхающих со скамеек на берегах Темзы.
Джил устало ответила:
— Конечно, не гоняет. Пойдемте ко мне. Джек вас приютит.
Она немного прошла и оглянулась: он хмуро смотрел себе под ноги.
— Идемте же, Келвин.
Он подошел и хмуро сказал:
— Я бы с еще большей радостью откликнулся на ваше предложение, если бы вы сделали его без этого пренебрежительного оттенка.
— Слушайте, я немного не в себе от выпивки и от позора, ясно? Мало удовольствия — занимать у материных друзей.
В вестибюле метро она тревожно спросила:
— Сколько у вас осталось?
Он порылся в карманах и набрал шесть шиллингов и два пенса.
Она слабо улыбнулась и сказала:
— Я чуть не умерла, когда вы спросили сдачу, а сейчас рада.
— Нет добродетели в безрассудстве, я теперь знаю это по горькому опыту.
— Вы меня, что ли, вините? Если да…
Она не кончила, потому что он мертвенно побледнел и она поняла, что на ногах он держится с трудом. Она забрала у него чемодан, взяла под руку и бережно повлекла к кассе, выговаривая:
— Не надо было допивать последнюю бутылку.
— Нет добродетели в безрассудстве.
— Вы не боитесь, что вас вырвет?
— Наказание мое не больше, нежели снести можно[4].
Спуск в метро привел его в смятение. Сорокапятиградусным уклоном уходившие вглубь, сменяя один другой, эскалаторы, развратная рекламная вакханалия нелбарденских купальников, толпы народа, ползшие по кишкообразным коридорам, ураганный гул, вдруг окатывавший его из каких-то страшных дыр, — все это кошмаром легло в голову, уже дурную от усталости, впечатлений и вина. Единственной отрадой была теплая направляющая рука Джил, и он берег это чувство, стараясь не отвлекаться на постороннее. Ему это вполне удалось, и когда они сели в вагоне, он тут же заснул рядом с ней. Скрестив на груди руки, она покоила на плече его свесившуюся набок голову и взгляды окружающих встречала с равнодушием почти искренним. Ее мало волновало мнение незнакомых, безразличных ей людей.
Когда она растрясла его через двадцать минут, он был способен передвигаться и забрал у нее свой чемодан. Они поднялись наверх и прошли несколько темных улиц. Наконец Джил сказала: «Пришли» — и по крутой лестнице подвела его к пузырчатой от краски двери. За нею обнаружилась тесная, плохо освещенная прихожая, оклеенная обоями с бутонами защитного цвета на шоколадном фоне. Они одолели еще два марша голой лестницы и стали на площадке, где Джил открыла дверь и шагнула в темень, сказав: «Погодите».
Помедлив, Келвин ступил на треугольник света, упавший в темноту с площадки. Он расслышал тихую возню, чирканье спички, увидел, как Джил прилаживает вспыхнувший огонек к фитилю масляной лампы, стоящей на сушилке над раковиной. Надев колпак и выпустив побольше фитиль, она сказала: «Электричество на разовом счетчике. Лампа дешевле. Закройте, пожалуйста, дверь».
Большой эта комната не была, но из-за низкого света тени удлинялись, и она казалась большой. Келвин разглядел стол, а на столе примус, грязную посуду, яичную скорлупу, нейлоновый чулок, консервные банки (в основном пустые) и романы в мягких, отливающих глянцем обложках. На другом столе, побольше, лежал матрац, заваленный постельным бельем, одеждой, полотенцами и туалетными принадлежностями. За столами у стен стояла плохонькая мебелишка и художнический реквизит. Келвин приметил мольберт с холстом, на котором страшно стыли черные кляксы. И черными же покосившимися печатными буквами были выписаны на грубо побеленных стенах изречения: «Остановись и тогда думай», «Действуя, готовишь себе погибель», «Посмотрите на полевые лилии»[5], «Бог = Любовь = Деньги = Дерьмо». Келвин все это внимательно прочел и уже потом углядел две репродукции, прикнопленные над камином. На одной дюжий старик с какого-то летающего матраца тянулся ухватить за палец голого дюжего молодца, прилегшего на пригорке. На другой худенькая голая блондинка плыла на огромной раковине. Джил поставила лампу на каминную доску, и обе картины зажглись, словно окна в светлый и прекрасный мир. Вторую лампу она пристроила рядом с кучей тряпья на большом столе и сказала:
— Поразительно, как тебе это удается.
Послышалось приглушенное ворчание.
— Ты можешь спать целую вечность, — сказала она.
Куча раскрылась с краю, и выглянуло энергичное настороженное лицо. Лицо сказало:
— Время?
— Скоро одиннадцать.
Оказавшись так близко к незнакомому человеку, Келвин вскинул голову и уставился прямо перед собой. Джек посмотрел на него и сказал:
— Я его знаю?
Джил сказала:
— Нет. Шотландский паренек, приехал в Лондон всех нас завоевать. Денег нет, друзей тоже, остановиться негде.
— И голодный тоже?
— Нет, мы хорошо перекусили.
— Завидую, — сказал Джек, сверля ее взглядом. Она пожала плечами, отошла к столу с примусом и стала открывать банку. Еще поглядев на Келвина, Джек сказал:
— Что вы не садитесь? Отдыхайте. Снимите… шляпу.
Рядом стояло кресло, на сиденье лежали газеты. Келвин осторожно сел на краешек и опустил на пол шляпу и чемодан. Откашлявшись, он заговорил обдуманно официальным тоном:
— Благодарю. Позвольте прежде всего поблагодарить за честь приветствовать вас в мой первый лондонский вечер.
— С какой стати?
— По-моему, это подходящие слова для начала знакомства.
— Нет, а честь-то с какой стати?
— Потому что вы первый художник, которого я вижу. Вы, конечно, откажете мне в понимании искусства — и будете правы, однако художники принадлежат к интеллектуальной элите, а я ценю интеллект. И ценю элиту.
Джек выпростал из-под одеяла руку и подпер ею голову, чтобы лучше видеть Келвина. Тот сурово обозревал изречение «Бог = Любовь = Деньги = Дерьмо».
Джек сказал:
— Вы цените интеллект?
— Да, и поэтому, надеюсь, вы не сочтете бестактным мой вопрос: что это означает?
Джек сказал:
— По-моему, что-то вроде уравнения. Видите, оно распадается на три пары.
— Вижу.
— Какая вас больше всего озадачивает?
Подумав, Келвин сказал:
— «Бог равняется Любви».
— Странно. Многих озадачивает «Любовь равняется Деньгам».
— Ну, это-то понятно. Это очевидно. Мы любим то, на что тратимся, и чем больше тратимся, тем больше любим. Если один тратит все свободные деньги на одежду, а книг не покупает, значит, он любит хорошо выглядеть и ни во что не ставит знания. А другой, например, держит любовницу — так ему всего-навсего надо выплачивать ей недельное или месячное содержание, потому что его любовь временная. Зато если он женится, то возьмет на себя обязательства до конца жизни. Такая любовь — настоящая. Скажу больше: без денег ничего и никого не полюбишь как следует.
Джек вздохнул и сказал:
— В чем-то, боюсь, вы правы. А как насчет «Деньги равняются Дерьму»?
— У меня есть свое мнение, но вы можете обидеться.
— Обижайте.
— Так может глумиться человек, которому не грозит разбогатеть.
