Вернувшись к столу, Дзержинский взял папиросу, размял ее, но прикуривать не стал. Упершись руками о край стола, он замер на мгновение, потом заговорил: об обстановке, сложившейся в стране, тяжелой была она…
Ощетинился штыками английских винтовок и колючей французской проволокой Перекоп, готовилась вырваться на оперативный простор из «крымской бутылки» армия Врангеля.
Один за другим шли к берегам Крыма английские, французские, американские корабли с военными грузами. С помощью союзников армия Врангеля оснащалась так, как ни одна из предшествующих армий. Нет, не случайно будет предупреждать Владимир Ильич Ленин: из всех опасностей текущего момента самая большая опасность — Врангель.
— В условиях полной изоляции Крымского полуострова от Советской Украины и России любая информация о состоянии и планах врангелевской армии обретает особую ценность, — говорил Дзержинский, — но слишком мало у нас такой информации. А ведь хорошо знать врага — значит наполовину победить его. — Он внимательно посмотрел на Журбу, как бы проверяя, понимает ли Николай значение сказанного, и продолжал: — У Врангеля хорошо организованная контрразведка. Возглавляют ее генерал Климович и полковник Туманов. Им удалось выследить и разгромить в Крыму многие подпольные организации. Провалы продолжаются и по сей день, видимо, не без помощи засланных в подполье провокаторов. Вот почему мы решили переправить вас в Крым не эстафетой, которой пользуются подпольщики, а автономным маршрутом. Вам рассказали об этом?
Журба поспешно ответил:
— Да, Феликс Эдмундович. Товарищ Поляков меня подробно проинструктировал.
— Это хорошо, — кивнул Дзержинский. — Но есть еще одно очень важное обстоятельство, которое вы должны знать. — Дзержинский сел за стол, только теперь, вспомнив о папиросе, прикурил. — Выполняя задачи сегодняшнего дня, мы обязаны уже теперь думать о дне завтрашнем. В конечном итоге наша победа в этой войне несомненна. Однако уже сейчас мы должны готовиться к схватке с врагом грозным, безжалостным — с разрухой. — Феликс Эдмундович помолчал, задумчиво глядя перед собой покрасневшими от усталости глазами, сказал с болью: — Везде одно и то же: стоят заводы и фабрики, ржавеют в тупиках паровозы, а в затонах — пароходы. Не надо быть провидцем, чтобы понимать: с разрухой мы справимся лишь при условии, если сумеем в кратчайшие сроки наладить работу транспорта. К сожалению, понимают это и наши враги. Французское правительство не скрывает, что в случае поражения армии Врангеля, оно намерено реквизировать в счет погашения долгов суда Черноморского флота. А тем временем врангелевские высшие чины затевают колоссальную авантюру: в тайне от союзников они ведут переговоры с частными фирмами о продаже им судов флота, портового имущества и землечерпательных ка-раванов. В Севастополь сейчас зачастили дельцы со всей Европы. А для нас в мирных условиях будут иметь огромное значение каждый спасенный пароход, каждый буксир, каждая землечерпалка! — Глядя на Журбу, Феликс Эдмундович добавил: — Долг чекистов — сделать все возможное для того, чтобы сохранить имущество флота и суда, вернуть их единственно законному владельцу — народу. Человек, помощником которого вы станете в Крыму, знает об этом, я хотел, чтобы знали и вы, — Феликс Эдмундович погасил в пепельнице папиросу, посмотрел на часы и уже другим, озабоченным тоном спросил: — Пароль и адреса явок хорошо запомнили?
— Как молитву! — вырвалось у Журбы. Он подумал, что выразился на редкость неудачно, покраснел.
Дзержинский, заметив это, усмехнулся, глаза его потеплели:
— Что ж, суть ответа правильная. В молодости, работая в подполье, мы тоже зубрили наизусть, как «Отче наш», адреса своих явок, пароли, «легенды». Вот опыта у вас маловато, не скрою, это меня беспокоит.
Журба упрямо тряхнул головой:
— Товарищ Дзержинский, я уже работал в тылу белых — в Одессе, с товарищем Поляковым! — Ему хотелось сказать еще о многом, но Дзержинский жестом остановил его.
— Знаю, что в Одессе вы проявили себя с лучшей стороны, — сказал он. — Потому-то именно вас и рекомендовал Поляков. Кроме того, вы знаете Крым. — Однако я не договорил, — Дзержинский улыбнулся. — Видел, как хотелось вам казаться старше чем есть. Не надо. Не бойтесь молодости: этот недостаток проходит сам по себе и — увы! — слишком быстро. Набирайтесь опыта, у вас будет у кого поучиться, — Дзержинский сделал паузу и спросил: — Что вы знаете о человеке, с которым будете работать в Крыму?
— Пока лишь одно, что его конспиративное прозвище Петрович.
— Лично познакомившись с Петровичем, — сказал Дзержинский, — вы убедитесь, какой это опытный раз-ведчик. А пока поверьте мне на слово — это замечательный человек. Я знаю его немало лет н многому, очень многому у него научился.
Журба удивленно посмотрел на Дзержинского: не ослышался ли он?!
Как и большинство молодых чекистов, Николай Журба искренне считал, что нет и не может быть человека в их деле более опытного, чем Дзержинский. Феликс Эдмундович был для него непререкаемым авторитетом, и неудивительно. Четверть жизни на каторге и в ссылках, три побега. Суровая школа подпольной борьбы, где каждый шаг — смертельный риск, и школа мужества самых страшных царских тюрем: орловского централа и варшавской цитадели… А в декабре семнадцатого Феликс Эдмундович собственноручно прибил к дубовой двери бывшего губернаторского особняка на Гороховой улице в Питере кусок фанеры, на котором вывел: «Всероссийская Чрезвычайная Комиссия». Это была первая строка в героической летописи истории ВЧК…
Если бы Дзержинский, говоря о Петровиче, употребил самые лестные эпитеты, характеризуя его как разведчика и человека, Журбе, наверное, не удалось бы до конца избавиться от доли скептицизма — молодость все подвергает сомнению и проверке. Но Дзержинский сказал: «Я у него многому научился…», и Журба почувствовал, что он уже теперь испытывает огромное уважение к человеку, у которого учился сам Дзержинский. И ему не терпелось поскорее узнать, кто же он, Пет-рович?
… Когда Журба вышел от Дзержинского, стояла глубокая ночь, но в доме на Совнаркомовской все еще горел свет и было людно: здесь работали круглые сутки.
Спустившись по широкой лестнице и предъявив часовому пропуск, Журба шагнул на улицу. И сразу, словно подстерегала, со всех сторон плотно обступила его густая, шелестящая дождем темнота.
Город спал, но сон этот не был спокойным. Ночи опускались на город тревожные, с перестрелками на окраинах, со строгими окриками патрулей и чеканным шагом уходящих на фронт красноармейских отрядов.
Один из таких отрядов встретился Журбе, когда он свернул с Совнаркомовской на ведущую к вокзалу Казанскую: сквозь пелену дождя и тьмы возникли шеренги людей с винтовками — единая поступь, единое дыхание…
«Ночь и это движение, — подумал Журба, — так и просятся на полотно настоящего художника. Я бы не смог!»
К рисованию Журба потянулся еще подростком, но хотя не раз слышал добрые отзывы о своих рисунках, больших способностей за собой не признавал. Однако во многом именно этому обстоятельству обязан был тем, что стал чекистом.
….. В тот мартовский день девятнадцатого года приехавший на механический завод Греттера чекист в кожаной куртке выступал перед рабочими. Он говорил о борьбе с заговорами и бандитизмом, которые бьют в спину революции. И вдруг Журба услышал свою фамилию.
Чекист зачитал приказ председателя Харьковской губЧК, в котором говорилось, что за боевое участие в операции по разоружению банды на «Холодной горе» группе комсомольцев-чоновцев завода, в том числе и ему — Николаю Журбе, объявляется благодарность.
Чекист, в котором Николай узнал человека, возглавлявшего эту операцию, рассказал, что главарю банды удалось вначале скрыться, но его быстро нашли, пользуясь карандашным наброском, сделанным по памяти Журбой.
После выступления чекист подозвал Журбу, сказал:
— Ты вот что, Николай, зайди-ка завтра к нам! Спросишь Полякова.
Журба пришел, и Поляков долго с ним говорил, расспрашивал, потом сказал:
— На заводе о тебе хорошо отзываются. Рекомен-дуют. Пойдешь к нам, в ЧК?
— А получится у меня? — засомневался Журба.
— Научишься, — ответил Поляков. — Главное — революционная сознательность. Глаз у тебя острый, приметливый. Смелости не занимать. И биография подходящая.
… Едва ступив, в подъезд дома, где он снимал комнату, Журба услышал скрипуче-пронзительный голос своей квартирной хозяйки Серафимы Павловны.
Быстро поднялся по лестнице. Серафима Павловна, выставив перед собой керосиновую лампу, стояла на пороге квартиры. Рядом на площадке — трое: моряк в бушлате и двое рабочих в туго перетянутых ремнями пиджаках — патруль.
— Что случилось, Серафима Павловна? — сухо спросил Журба. — Вас даже на улице слышно!
