Через год после прихода к власти Горбачева Андрюша стал с нетерпением ждать его смерти. Но месяцы проходили, а лысый генсек по-прежнему мелькал своим родимым пятном в телевизоре и никаких признаков утомления не выказывал. Мальчик так и не дождался сообщения о кончине «после долгой продолжительной болезни» лидера страны. Вот тогда-то Андрею и стало ясно, что Горбачев отличается от прежних правителей СССР. Впрочем, и сам новый вождь, странно, не по-московски, выговаривающий слова, ежедневно доказывал согражданам, что он именно такой, непохожий на своих предшественников. Новые слова, революционные начинания и потрясающие умы события посыпались на страну одно за другим: ускорение, безалкогольная кампания, Гдлян и Иванов, гласность, Чернобыль, перестройка, госприемка, теплоход «Нахимов»… Все это превратилось в какую-то захватывающую карусель, на которой крутились старые и новые люди, идеи, карусель, раскручивавшуюся все быстрее и быстрее и периодически выбрасывающую со своей орбиты на обочину тех, кто уже откатался, морально изломанными, искореженными, использованными и ненужными. И так продолжалось до тех пор, пока к черту не унесло и саму эту карусель, и того, кто ее запустил и не смог остановить вовремя…
Но тогда в самом начале никто и подумать не мог, чем все закончится. Просто подул свежий ветерок перемен, потянуло какими-то новыми волнующими запахами. И старый учитель Владимир Петрович Рудаков, опьяненный этим дурманом, достал из стола свою заветную папочку, решив повторить «набег» на Москву. К тому времени он имел две статьи, опубликованные в местном музейном сборнике, вокруг учителя сложился устойчивый кружок почитателей, состоявший из представителей технической интеллигенции, в большинстве своем трудившейся на местном градообразующем предприятии — фабрике «Башмачок», крупнейшем в Союзе производителе детской обуви. Среди этих «учеников» выделялся Петр Мамаев — бородатый толстяк лет 35–40, работавший фотографом в городском фотоателье. Именно он более всех поддерживал Рудакова в его стремлении то ли «найти правду», то ли «сказать правду». Поводом для их вылазки стала стоявшая на въезде в город цементная плита с прикрепленной к ней надписью: «Заболотск — основан в 1148 году». Неизвестно, кому пришла в голову такая дата, ведь предание ее не знало. Рудаков и Мамаев были убеждены, что это чистой воды обман, причем унижающий заболотчан стремлением датировать возникновение их родного города, не годом до, а именно годом после основания Москвы. Особенно их возмутило известие, что городские власти собираются через несколько лет шумно отметить 840 лет Заболотску. Поход в горком партии и исполком Совета ничего не дали. У партийных и городских чиновников, к которым правдоискатели попадали на прием, моментально от скуки стекленели глаза, как только Рудаков начинал им толковать про Артанию и антинорманизм. Тогда-то и возникла идея съездить в Москву. Владимир Петрович надел свой звенящий медалями ветеранский пиджак, погрузился в «Запорожец» Мамаева, и они выехали в направлении столицы. Вернулся учитель расстроенным настолько, что Мамаев отобрал у него заветную папочку, опасаясь, как бы тот не сжег ее содержимое. Энергичный фотограф убедил Рудакова, что один визит ничего не даст, и они принялись ездить еще и еще, иногда задерживаясь в Москве на несколько дней, останавливаясь у каких-то знакомых Мамаева. Вернувшись однажды домой из такой поездки, совершенно выбившийся из сил Владимир Петрович принялся убирать пиджак в шкаф, потянулся и умер. У него оторвался тромб.
На следующий учебный год в школе появился новый учитель истории. Звали его Александр Владленович Кураш, ему было несколько за тридцать, и в Заболотск он переехал из какого-то сибирского города, куда попал по распределению. Одинокие школьные учительницы принялись было завлекать симпатичного историка, и ненадолго школа погрузилась в атмосферу страстей, закипевших в учительской, куда молодые и молодящиеся классные дамы начали являться более тщательно накрашенными и каждый раз демонстрирующими обновки. Вскоре, правда, все это прекратилось — в Заболотск вслед за Курашом, получившим комнату в коммунальной квартире, приехала его жена, которая начала ежедневно появляться в городском парке, разбитом на берегу Латузы, одна или вместе с мужем, но неизменно с коляской, где сладко спал учительский отпрыск. Явившегося к нему с заветной рудаковской папкой Мамаева новый историк внимательно выслушал, но продолжать дело предшественника отказался, заявив, что его интересуют современные исторические сюжеты, и этим нажил в лице обиженного фотографа врага. Через месяц-другой работы Кураш записался на прием к первому секретарю горкома партии Страхову. Тот, уставший от визитов покойного Рудакова, не ждал от появления в своем кабинете нового педагога ничего хорошего, тем приятнее оказался результат беседы. Выяснилось, что Кураш хочет написать к 840-летию историю Заболотска, но боится, что материала у него не хватит, и как коммунист просит о содействии партком. Страхов идеей загорелся и даже предложил личную помощь. К концу разговора было решено писать книгу в соавторстве. До юбилея оставалось еще много времени, а вот двухкомнатную квартиру в новостройке Кураш получил уже через полгода после приезда в Заболотск. И хотя в школе зашушукались завистники, делать им было, в общем, нечего — учитель Кураш оказался хороший. Кроме основной нагрузки он взял классное руководство в классе, где учился Андрей Мирошкин, и объявил о создании в школе краеведческого кружка. На первое заседание набежала куча народу, в основном девушек из старших классов, но к третьему осталось всего человек десять, зато действительно увлеченных мальчиков и девочек. Одним из них был Андрей. Теперь, спустя более десяти лет, став учителем Андреем Ивановичем и подводя некоторые жизненные итоги, Мирошкин считал свою тогдашнюю запись в школьный исторический кружок событием роковым.
Историей Заболотска кружок занимался мало — как раз началась борьба с «белыми пятнами» истории, и Александр Владленович заполнял их в сознании учеников с азартом, неизменно трактуя события с точки зрения «нового мышления», «общечеловеческих ценностей» и, конечно же, «социализма с человеческим лицом». Андрей увлеченно слушал педагога — юношу, как и большинство советских людей в те годы, обуревала жажда истины, которая казалась непреходящей ценностью. Иногда учитель на заседаниях кружка съезжал в сторону от истории и принимался рассуждать о социальной несправедливости и несовершенстве «системы», где есть «блатные», существуют очереди и закрыт доступ к правдивой информации о прошлом страны. Когда Андрей пересказал отцу содержание одной из таких бесед, Иван Николаевич только покачал головой и посоветовал сыну, если уж он так увлекается историей, на заседаниях кружка больше слушать и меньше говорить, а то «еще неизвестно, чем все это закончится». Сказав это, Иван Николаевич много потерял в глазах своего более прогрессивного сына, который теперь ловил каждое слово, сказанное Курашом. Александр Владленович углублялся и в вопросы методологии. Ученики часто слышали его рассуждения о том, что история-де пока не является наукой в строгом смысле этого слова. Вот если она научится не только интерпретировать, но и с точностью прогнозировать события — тогда она станет самой настоящей наукой и с ней придется считаться всем. «Я вряд ли тут уже смогу что-нибудь изменить, а вот вы, кто знает?!» — и историк обводил присутствующих внимательным взглядом.
Раз в месяц учитель уезжал на выходные в Москву, объясняя знакомым, что едет собирать материалы в столичных библиотеках. А однажды в «Вечернем Заболотске» появилась статья за подписью «А. Кураш», посвященная прошлому города. Она называлась «Род русских меценатов» и повествовала о купцах Приспеловых, до революции успешно соперничавших в богатстве с Дементьевыми, но, как выяснялось из газетного материала, сделавших для Заболотска неизмеримо больше. Правда, из статьи следовало, что во времена, когда происходило первоначальное накопление капитала этой семьи, никто и заподозрить не мог за ней тяги к благотворительности. Сам источник их богатства так и остался неизвестен. Говорили, что первый из купцов Приспеловых в молодости, как раз накануне падения крепостного права, был дворовым лакеем. Как-то он сопровождал барина в поездке, и случилось им проезжать мимо сгоревшей усадьбы неизвестного помещика. Время было позднее, и они заночевали в уцелевшем флигеле. Рано утром Приспелов вышел готовить барину умыться, и тут подошел к нему крестьянский мальчик, предложивший купить за сколько-то копеек пакет с бумагами, найденный им в крапиве близ сгоревшего барского дома, — во время пожара из окон выбрасывали вещи, вот и бумаги выкинули, а потом, видать, не нашли — тому уже год как минуло. Приспелов был лакей грамотный, сразу понял, что бумаги имеют большую ценность, поэтому мальчику заплатил, а пакет прибрал до лучших времен. А когда крепостных освободили, он тем бумагам ход дал и страшно разбогател.
