Мать чрезвычайно серьезно отнеслась к его словам.
— Нет, — сказала она необычно рассудительным тоном, — оставь эти разговоры. Тебе нужно кончить университет. При твоем уме и способностях ты пригодишься на большее, чем война. Для войны люди найдутся.
— Обязательно поеду, — утверждал Юрий. — Обязательно! Нехорошо оставаться дома, когда весь народ на войне.
Отец доел котлету, отодвинул тарелку, улыбнулся смущенно, отер ладонью седенькие усы и бородку и начал:
— В японскую войну, я как сейчас помню…
Мать строго перебила его:
— Ты приляг после обеда.
— Мне не хочется, — виновато отвечал отец. — Мне хочется разговаривать.
Мать перебила его еще строже:
— Тебе нечего разговаривать. Ты сам прекрасно знаешь, что тебе вредно разговаривать после обеда. Поди и ляг. У нас нет денег на докторов.
Инженер покорно встал, ласково поглядел на жену и пошел в спальню, чтобы, сняв сапоги и пиджак, лечь там на кровать и заснуть, хотя ему этого решительно не хотелось. Стена с прибитым к ней плакатом закачалась перед его глазами, расплылась в синий туман и ушла. Через минуту инженер Лавров проснулся, не помня: удержался он от крика или нет? Ему не то что приснилось, а просто так — подумалось в забытье, что он и теперь, на сорок третьем году жизни, ночует под мостом, обняв облезлую дворнягу. Потолок, пол, большая кафельная печь, стулья, стол у окна, кровать с пружинным матрацем, периной и тремя — одна меньше другой — пуховыми подушками, — все было крепко, прочно, навсегда. Стены не шатались, на плакате огромный русский казак нанизал на пику дюжину немцев, но забытье не прошло, и Лаврову казалось еще, что все вокруг колеблется и дрожит, а проткнутые пикой немцы шевелятся. Окончательно очнувшись, Лавров понял, что перед ним стоит Борис, который, должно быть, и разбудил его скрипом двери.
Борис сказал:
— Ничего, что я тебя разбудил?
— Конечно, ничего. Ну как ты, значит, вернулся? Это хорошо.
— Я просто так, — отвечал Борис. — Я как-то еще не успел рассказать, где я был и что со мной случилось. А со мной ужасно много случилось. Я ведь тогда в письме соврал, что меня назначили в тыл, — я сплошь был на передовой линии. Я даже ранен был и контужен. Но так легко, что отказался от эвакуации. И «георгия» получил не зря, а в боях.
Отец спустил ноги с кровати и сел. Лицо у него сразу осунулось и постарело. Он отвечал:
— Ты маму береги. Она рада, что ты жив и здоров, и хочет поскорее забыть обо всем. Как она о тебе волновалась! Ночей не спала. Она нарочно, чтоб себя успокоить, не хочет ничего знать, не расспрашивает. И думает, что и тебе спокойней забыть как можно скорей все эти ужасные впечатления. Она ужасно, ужасно нервная.
— Но я не хочу забывать, — возразил Борис.
Отец неподвижно сидел на кровати. Жилет и штаны были у него такого же седенького цвета, как усы и бородка. И от него пахло шоколадом. Он улыбнулся вдруг очень доброй улыбкой.
— Ну вот, ты вернулся, значит, — сказал он. — Это хорошо. Отдохнешь. И больше тебе на фронт не надо.
К ночи, обняв за плечи жену и гордясь тем, что он лежит под одним одеялом с такой умной и красивой женщиной (эта гордость не проходила, несмотря на очень долгие годы семейной жизни), инженер сказал:
— Боря, оказывается, был ранен. Он не рассказывал тебе?
— Борю я больше на фронт не отпущу, — отвечала жена. — Он уедет только через мой труп. А вот ты никогда не поймешь, как мне трудно. Маню надо было прогнать — это дрянь и воровка. Все вокруг воровки и проститутки. Я третий день без прислуги, а ты о чем угодно думаешь, а обо мне у тебя и мысли нету.
Действительно, прислуги не было уже третий день. Но Клара Андреевна дала объявление в «Новое время», и к ее квартире (жили Лавровы на Конюшенной, за несколько домов от Невского) потянулись девушки и женщины, желавшие получать пять рублей в месяц на хозяйских харчах.
Борис с интересом следил за матерью, которая вся целиком отдалась делу найма прислуги. Вот она пошла на кухню. Борис — за ней. На сундуке у двери сидела женщина в черном драповом пальто и с коричневым платком на голове.
— Нельзя сидеть, когда барыня входит, — сказала Клара Андреевна, и прислуга встала. — Ты ведь не умеешь готовить — зачем же ты пришла?
— Я умею готовить, — возразила женщина.
— Значит, к тебе будут ходить мужчины, — продолжала Клара Андреевна. — У меня приличный дом, и я этого не потерплю.
Прислуга молчала.
Мать взглянула на Бориса:
— Выйди, тебе тут нечего делать. Это не для детей.
Борис, не желая спорить, вышел, но остановился в коридоре за дверью. Прислуга с удивлением поглядела вслед этому «ребенку» в солдатской форме. Голос Клары Андреевны перешел в трагический шепот:
— Ты же беременная. Как ты смела явиться в приличный дом! У меня дети.
Женщина отвечала добродушно:
— Сами, чай, детей вынашивали, барыня, знаете. А готовить хорошо умею.
— Пошла вон! — закричала Клара Андреевна.
Женщина постояла у сундука, потом вышла, сердито хлопнув дверью. Мать пронеслась мимо Бориса в комнаты, чуть не сбив с ног только что вернувшегося с завода мужа, и крикнула ему:
— Каторжник! Вот всем расскажу, кто ты такой!
И помчалась на кухню, где снова задребезжал звонок.
К обеду прислуга была нанята. Это была седая женщина, тихая и напуганная.
Клара Андреевна учила ее за обедом:
— Нельзя совать соусник под нос, надо ставить вежливо. Тебе платят пять рублей и кормят — ты должна быть благодарна барыне, что тебя держат.
Юрий недовольно перебил:
— Однако обед остынет.
Клара Андреевна поглядела на сына, на прислугу и стала раздавать жаркое: ей не хотелось сейчас затевать скандал с сыном, сначала надо было поесть.
— Ужасная прислуга, — говорила она, нарочно для сына показывая вид полного хладнокровия и рассудительности. — Я завтра же ей откажу.
Она сидела во главе стола, большая, широкая, в коричневой, расстегнутой на груди кофте, — под цвет глазам и волосам. Лицо у нее было почти мужское: с резкими очертаниями носа, рта, бровей.
— Ты не имеешь права, — раздраженно отвечал Юрий, спешно изобретая предлог для продолжения скандала. — Такие события, а ты занята пустяками. Прямо противно.
Клара Андреевна никогда еще ни одного своего слова или поступка не могла счесть неправильным. Все, что она делала, было не только правильно, но и замечательно; это убеждение составляло основу ее жизни.
Она взяла вилку и, постукивая ею по столу, внушала Юрию:
— Ты не должен судить о поступках матери. Мать — это икона. Бранить мать — это плевать самому себе в лицо.
— Началось, — отвечал Юрий, уписывая жаркое. — Пожалуйста, оставь меня в покое.
Мать отбросила вилку. Еще секунда — и скандал разразится с огромной силой. Борис, чтобы предотвратить надвигающиеся события, заполнил предгрозовую тихую минуту:
— Мама, а ты поверила, что я назначен в тыл?
Мать сразу успокоилась.
— Вот видишь, — сказала она Юрию. — Вот поучился бы у Бориса. Он действительно меня любит. Чтоб не волновать мать, он даже мне о ране не сообщил. Может быть, и это — пустяки? Да, господи, я бы сама рада хоть на фронт из этого ада. Вот, пожалуйста: где чай? Ведь сама не догадается, все ей надо говорить. Такая прислуга в гроб может вогнать.
И она замолчала, чувствуя, что победила сына. Но Юрий не уступал:
— Ну и пусть Боря был ранен, если хочет, — говорил он еще более нелогично, чем его мать. — Я считаю, что в тылу не меньше работы, чем в окопах. А если ты меня гонишь на войну — хорошо! Завтра же уезжаю на фронт.
— Зачем ты так говоришь? — испугалась мать. — Так лгать нельзя. Ты прекрасно сам понимаешь, что при твоем уме и способностях ты не должен воевать.
— Но я не могу выдержать этих ежедневных скандалов! — возмутился Юрий. — Эти ежеминутные пустяки, которые отвлекают, утомляют, дергают…
— А ты не устраивай скандалов, — предложила возможно спокойнее Клара Андреевна. — Ты же первый на меня напал. А бранить мать — это все равно, что плевать себе же в лицо. За тебя платят деньги в университет, тебя кормят, одевают…
— Нет! — с пафосом воскликнул Юрий. — Я уезжаю на фронт. Попрекать деньгами! Чего ты ко мне пристала?
Он выбрал из стоявших перед ним предметов тарелку и бросил ее об пол. Тарелка разбилась.
Клара Андреевна очень рассудительно сказала:
— Не надо бить тарелки. Тарелки не для этого ставятся на стол. — И обратилась к мужу: — Я сколько раз тебе говорила, что он нервно болен! Надо повести его к доктору. Ты ни о ком, кроме себя, и думать не можешь. Только при моем спокойствии и хладнокровии можно выносить такую жизнь.
Юрий вышел из комнаты, опрокинув стул и хлопнув дверью. Клара Андреевна помолчала с минуту, потом ей стало обидно, что активная роль в скандале на этот раз выпала сыну.
