— В настоящее время, мадам, — продолжал доктор Корус, — необходимо по возможности изолировать вашу дочь. И даже потом, когда вам будет позволено навещать ее, я прошу вас обращаться с ней очень бережно. В течение некоторого времени остерегайтесь говорить с ней о чем-либо, что может напомнить о ее безрассудном поступке, старайтесь не огорчать ее, помогите ей переменить обстановку, отвлечься, заинтересоваться чем-нибудь новым… У некоторых больных остается навязчивая идея самоубийства. Не встречая понимания и сочувствия, они снова пытаются покончить с собой…
— Боже мой, это ужасно! — простонала Кароль. — Неужели вы действительно думаете…
— Нет, я надеюсь, что с вашей дочерью все обойдется благополучно, но мой долг предостеречь вас.
— Нужно будет следить за ней?
— Следить не надо. Но вы должны убедиться, что она не чувствует себя заброшенной, не чувствует вашего осуждения. Не оставляйте ядовитых лекарств в пределах ее досягаемости…
Пока врач говорил, Кароль прикладывала маленький платочек к носу и хлопала ресницами. В лице Жан-Марка вновь появились краски, он спросил:
— Что сейчас с ней делают, доктор?
Все то же самое: внутривенные вливания глюкозы с добавлением других лекарств.
— Но ей действительно лучше? — спросил Даниэль с упрямой подозрительностью.
— Да, конечно.
— Ах, спасибо, спасибо вам, доктор! — вздохнула Кароль. — Мы так благодарны и вам и доктору Мопелю!
«Слава Богу, опасность миновала, все хорошо, — думала Мадлен. — Надо ни о чем не думать, надо успокоиться, прийти в себя… Я была уверена, что все обойдется. Иначе не могло быть…»
Когда доктор Корус ушел, Даниэль сказал:
— Ну и перепугался же я!
Он огляделся вокруг так, словно все они только что одолели трудное препятствие. Взъерошив ему волосы, Мадлен поцеловала племянника.
— Мы все перепугались!
Кароль, улыбаясь, обмахивалась косынкой.
— Какое свинство, что они запрещают посещения! — продолжал Даниэль. — В общем, папа вернется как раз, когда уже можно будет ее навещать!
— Да, — сказала Кароль. — Я очень надеюсь, что к этому времени мы привезем Франсуазу домой. Если отец узнает, что она натворила…
— А ты не хочешь, чтобы он узнал?
— Ни в коем случае! — заявила Кароль.
Мадлен бросила на нее саркастический взгляд. Жан-Марк отвернулся. Оба они увязли в грязи по самые уши.
— А почему? — спросил Даниэль.
— Ну подумай сам! — быстро заговорила Кароль. — У отца и так хватает забот! Он не поймет, рассердится на Франсуазу! А ты слышал, что сказал врач — ее нельзя волновать! Нет, мы что-нибудь придумаем… например, что она отравилась консервами, что от этого у нее разболелась печень и ей нужно несколько дней полежать… Ведь так будет лучше, Мадлен?
Мадлен с усилием ответила:
— Да.
— Ну ладно, — буркнул Даниэль. — А маме мы тоже ничего не скажем?
— Я не вижу никакой нужды болтать об этом. Ты против?
— Нисколько.
— Тогда в чем дело? Почему такое мрачное лицо?
Кароль засмеялась и коснулась его щеки тыльной стороной ладони. Став поневоле ее сообщницей, Мадлен нервно полезла в сумку за сигаретой, но пачка оказалась пустой. Мадлен смяла ее и швырнула на стол.
— Хочешь американскую? — спросил Жан-Марк.
— Нет, — резко ответила она, — терпеть их не могу.
— Почему ты здесь? — тихо проговорила Франсуаза.
— Я хотела тебя видеть, дружок, — сказала Мадлен, усаживаясь возле кровати. — Я как раз была в Париже и…
— Неправда.
— Ну, что ты!
— Неправда.
Голос Франсуазы был слабый, без малейшей интонации. Устремленные на Мадлен глаза смотрели как бы сквозь нее, на что-то, что находилось за пределами палаты. Мертвенно-бледное лицо выражало полнейшее безразличие. В вене левой руки торчала игла капельницы, прикрепленная липким пластырем. Тонкая трубка соединяла эту иглу с высоко подвешенным сосудом, откуда в кровь Франсуазы вливался раствор. Время от времени блестящий пузырек поднимался со дна капельницы на поверхность прозрачной жидкости. Мадлен оглядела маленькую, чистую и безликую палату, окрашенную голубой масляной краской, затем обратила взгляд на племянницу, опутанную сложным сплетением трубок, и сердце ее сжалось. Ей не пришлось долго уговаривать Кароль и Жан-Марка, что для первого раза ей лучше одной войти к Франсуазе: она позовет их позже, если та выразит желание их видеть. Прошло уже двое суток после ее попытки покончить с собой. Жизнь Франсуазы была спасена, но ее замкнутое, равнодушное лицо говорило о пережитом потрясении. По-видимому, все ее существо было ранено так тяжело, что она уже сама не знала, кто ей дорог, кто ненавистен. Приход тетки, казалось, совсем ее не обрадовал. Для Франсуазы Мадлен была из мира тех, кого она хотела покинуть и к кому ее вернули насильно.
— Хочешь пить? — спросила Мадлен, чтобы нарушить молчание.
Не глядя на нее и почти не пошевелив губами, Франсуаза выдохнула:
— Нет.
— Врач сказал, что с завтрашнего дня тебя перестанут мучить вливаниями.
— Да.
— Он очень симпатичный…
— Да.
— Принести тебе что-нибудь из дома?
Вместо ответа Франсуаза спросила:
— Который час?
— Десять минут четвертого.
— Какой сегодня день?
— Среда. Почему ты спрашиваешь?
— Так.
Последовала долгая пауза. Франсуаза лежала на спине, с иглой капельницы в вене. Ее взгляд ничего не выражал, дыхание было спокойным. Вдруг она спросила с тревогой:
— Ты пришла одна?
— Ну, конечно! — ответила Мадлен.
— А остальные?
— Кто?
— Ну, Жан-Марк, Даниэль, папа, мама…
— Они придут позже, если ты хочешь.
— Нет! Ни за что!.. Никого не хочу видеть!.. Никого!
Красные пятна выступили у нее на щеках. Она повернула голову к Мадлен, и вдруг глаза ее наполнились слезами.
— Когда ты уедешь? — шепотом спросила она.
— Когда ты поправишься.
— Возьми меня с собой.
— Хорошо, родная моя.
— Ты только так говоришь, а сама…
— Да нет, уверяю тебя…
— Увези меня, увези меня немедленно, Маду…
— Нужно, чтоб врач разрешил.
— Ну, тогда позови его… Объясни ему… Скорее! Скорее! Мы будем вдвоем… И никого больше…
Она замолчала. Слезы текли по ее щекам. Мадлен наклонилась поцеловать ее, но Франсуаза судорожно дернулась и отвела глаза.
— Нет, оставь меня…
— Послушай…
— Оставь меня, Маду… Не трогай…
Мадлен откинулась на спинку стула и пристально всмотрелась в племянницу: как человек, с которого содрали кожу, Франсуаза готова была кричать от малейшего прикосновения. Вероятно, никто из них так и не узнает никогда, что толкнуло ее на самоубийство. Выздоровев, Франсуаза еще больше замкнется. Уехать вдвоем в Тук? Да, пожалуй… Это лучший выход из положения. Франсуаза как будто задремала, лицо ее стало мягче. Она лежала с закрытыми глазами, вытянув руки вдоль узенького тела. А пузырьки по-прежнему поднимались со дна капельницы. Из глубины клиники доносились приглушенные звуки, словно из переполненной гостиницы. Мадлен мучалась оттого, что нельзя было курить. Она вытащила из сумки ментоловые леденцы, высыпала несколько штук на ладонь, подхватила их губами и поморщилась.
— Противно, да? — все тем же бесцветным голосом спросила Франсуаза, почти не поднимая век. — Ты кури, если хочешь…
— Нет, нет, ничего со мной не случится, если потерплю.
Снова наступила долгая пауза. Медицинская сестра зашла проверить, работает ли капельница, сказала несколько ободряющих слов, улыбнулась и вышла.
— Кажется, она славная, — сказала Мадлен.
— Да, — прошептала Франсуаза, — а ночная сиделка мне не нравится… Я бы хотела, чтобы ты осталась на ночь вместо нее. Тебе поставят кровать рядом с моей, и ты будешь спать здесь… Ведь ты дежурила около Даниэля, когда его оперировали, помнишь?
От волнения Мадлен задохнулась. Придя в себя, она порывисто встала. Надо немедленно что-то делать! Ее силы вдруг снова воскресли, перед ней снова стояла цель — спасение Франсуазы, и Мадлен устремилась к ней.
— Я немедленно займусь этим!
Мадлен направилась к двери, забыв встать на цыпочки. В коридоре она наткнулась на доктора Мопеля, который шел к Франсуазе.
* * *
Кароль усадила Мадлен на диван и устроилась рядом, отставив ноги вбок и сложив руки на коленях. С выражением самого искреннего участия она спросила:
— Ну как вы ее нашли?
— Она очень спокойна.
— Она не сказала вам, почему она это сделала?
— Нет. Впрочем, я и не хочу этого знать.
— Вы правы! Главное, чтобы она выздоровела.
— И чтобы не попыталась снова…
— Ну, конечно! Ах, какое несчастье! Бедняжка Франсуаза! Завтра утром я заеду к ней…
