Двух персонажей этого романа знают все, ибо они существовали и на самом деле. Первый — это Пушкин, который был убит на дуэли за тридцать два года до того, как начинается мой рассказ, и о котором в это время живет лишь воспоминание. Второй — его противник в земном существовании, барон Жорж де Геккерен дʼАнтес, или Дантес. Он-то прожил после трагедии много-много лет. Всех остальных я попросту придумал. Однако страшная гибель самого великого из русских поэтов той эпохи настолько потрясла его соотечественников, что безумные фантазии выдуманного мной юного поборника справедливости вполне могли и в реальности оказаться характерными для его ровесников и земляков.
А.Т.
Клянусь всем святым, мои страдания уменьшились бы наполовину, учись я не в Царскосельском лицее, а где-нибудь в другом месте[1]. Еще бы! Ведь именно здесь, в Царском Селе, воспитывался наш великий Александр Пушкин: всего полвека назад его одиннадцатилетним мальчиком привезли в это лучшее в Российской империи учебное заведение. И теперь его волшебный и окровавленный призрак тревожит каждого из нас, его посмертных однокашников. Мы гордимся тем, что нас окружают те же стены, в которых прошло его отрочество, мы гордимся тем, что можем гулять по тем же аллеям того же парка — может быть, он именно тут сочинил свои первые стихи… или тут… или тут… Мы гордимся тем, что наши легкие заполняются тем же воздухом, которым дышал он — тогда еще улыбающийся жизни, которая его ждет, совсем юный… Мы учим наизусть — с трепетом, который рожден преданностью, — даже самые коротенькие его строфы, и мы презираем, мы люто ненавидим того, кто убил его на дуэли, убил, когда Солнцу русской поэзии было всего-навсего тридцать семь лет, убил из-за какого-то дурацкого любезничанья на светских приемах… Нам были известны все перипетии трагедии — мы знали о том, что жена поэта, красавица и ужасная дурочка Наталья, отличалась легкомыслием; и о том, что этот кавалергард-француз Жорж Геккерен Дантес принялся за красавицей — ну, совершенно некстати! — ухаживать (впрочем, он так забавлялся — ухлестывая за кем-то в открытую, на глазах у всех); и о подозрительных маневрах его приемного отца, посла Нидерландов в России барона Геккерена; и о распространявшихся по Санкт-Петербургу и посягающих на честь Пушкина, поскольку там говорилось о его якобы несчастливой семейной жизни, анонимных письмах; и о доводящей едва ли не до безумия ярости, охватившей Александра Сергеевича, ответом на которую стало трусливое поведение его обидчика (чтобы, так сказать, очистить себя от подозрений, этот подлец поспешно сделал предложение родной сестре Натальи Николаевны — Екатерине), не переставшего, тем не менее, буквально-таки преследовать свою жертву на глазах всего света; и, конечно, о встрече на Черной речке, роковом выстреле, оцепенении всей России, когда стало известно о гибели поэта, разжаловании и высылке из страны его убийцы…
Когда в 1869 году я покидал лицей, прошло уже тридцать два года со дня гибели Пушкина от пули Дантеса. Но для меня, как и для каждого из нас, питомцев Царскосельского лицея, все это случилось вчера. Пушкин олицетворял для нас прошлое, был для нас самым близким из друзей, он был нашим идолом — и вот рука француза, из милости принятого в российскую армию, разом оборвала такую прекрасную, такую благородную жизнь! Ни одну смерть, даже смерть родных людей, нам не было так трудно принять, так трудно пережить! Припоминаю, что в лицее мы проходили у двери комнаты № 14, которая когда-то была отведена Саше Пушкину, на цыпочках… Разумеется, мы знали, что сейчас за нею спит наш ровесник, ничем не примечательный Морозов, но ведь оттуда, из этой комнатки, так и не ушел призрак Другого! И каждый из нас завидовал нынешнему обитателю комнаты, который вовсе, с нашей точки зрения, не заслужил подобной чести.
Постоянно и повсеместно публиковались дифирамбы Пушкину, воспоминания о Пушкине, толкования пушкинских великих творений… Россия была его вдовой. И все-таки никто так остро не чувствовал потери, как ее чувствовали мы! Едва сев на школьную скамью и почувствовав рядом тень Александра, мы стали воспринимать себя вечными его должниками.
И вот, сдав худо-бедно выпускные экзамены, я был принят, по протекции, в Министерство иностранных дел в чине коллежского секретаря[2], на ту же должность, что в 1817 году получил выпускник Лицея Александр Пушкин… Речь шла не столько о реальной работе, сколько о синекуре, потому что в то время так чаще всего и случалось с молодыми людьми «из хороших семей», — и на самом деле я являлся в должность не чаще чем через день. А потом вообще попросил об отпуске по состоянию здоровья, каковой мне без долгих разговоров и дали. Правда, я не совсем лукавил: уже какое-то время грудная болезнь не оставляла меня. Пробуждение по утрам сопровождалось приступами мучительного кашля, и этого одного было достаточно, чтобы с легкостью догадаться, как все станет развиваться дальше. Кровохарканье еще не имело места, однако моя матушка сильно тревожилась. С июля 1869 года она была в Париже, но когда наш семейный врач, милейший доктор Гольдман, известил ее о том, что у меня небольшой бронхит, тут же и решила вернуться.
К моменту, когда матушка оказалась снова в Петербурге, все уже прошло, но она сочла, что выгляжу я очень плохо, и страшно разнервничалась — впрочем, матушке вообще было свойственно видеть во всем дурные знаки. Ох… надо быть справедливым: судьба в последние годы отнюдь не баловала мою бедную матушку! Сначала она потеряла мою младшую сестру Ирину — девочка умерла в пятнадцать лет от скоротечной чахотки, а вскоре скончался от апоплексического удара, собираясь сесть верхом на свою любимую лошадь в Михайловском манеже, мой батюшка. Естественно, оказавшись рядом с единственным теперь дитятею, матушка сразу стала с чрезвычайным беспокойством вслушиваться в мое дыхание и меня ощупывать. В то время я был, скорее, чахлым на вид юношей. Длинный, тощий, бледный, щеки запали, глаза горят — не зря, наверное, говорила бывшая моя кормилица Агафьюшка: «Охань-ки, ты просто будто с того свету голодный явился!»
Матушка вздохнула:
— Господи! Ты же нисколько не поправился с тех пор, как я уехала… Надо кушать получше, Сашенька! Все молочное, хороший кусок мяса с кровью — вот что тебе полезно!
Я ответил, что матушка сама весит не больше перышка, и ведь это не мешает ей выглядеть весьма соблазнительно… Матушка захихикала, услышав подобное мнение взрослого сына, но, надо признаться, она всегда жеманилась, говоря со мной, как будто я ей не сын, но какой-нибудь кавалер на балу.
Обедали мы вдвоем. К десерту матушка попросила принести шампанского — заметив, что пристрастилась к нему в Париже. Когда мы вышли из-за стола, я попросил рассказать о путешествии. Сообщив в несколько фривольном тоне, какова нынче французская мода, и поделившись мнением о последней премьере в «Варьете», матушка вдруг искоса взглянула на меня и прибавила тоном сразу торжествующим и таинственным:
— Ну-ка догадайся, кого я встретила на одном из раутов у графини де Кастельбрунн?
И, видя, что я более чем равнодушен к посетителям графини, воскликнула:
— Барона Жоржа Геккерена дʼАнтеса!
Я вздрогнул, как от удара:
— Дантеса?! Убийцу Пушкина?!
— Его самого!
— Но ты, надеюсь, не подала ему руки?
— С какой это стати?
— Да как же, матушка!.. Разве ты не понимаешь, что его-то руки — в крови? И правая, та, которую он протянул тебе, держала дуэльный пистолет, а из него…
Матушка не дала мне договорить:
— Побойся Бога! Дуэль состоялась тридцать два года назад!
— Сколько бы времени ни прошло, тяжести преступления это не уменьшает! Для подобных нет срока давности!
Она была сама озадаченность. Подбородок ее задрожал, ресницы затрепетали…
А я стоял на своем:
— Нет, я не понимаю тебя! Тебе известно, как вся Россия еще и сейчас оплакивает своего великого поэта, и ты любезничаешь с человеком, который лишил нас нашей национальной гордости, нашей славы!
— Ничего я с ним не любезничала, Сашка! Я просто-напросто была с ним вежлива, не более того!
— Но ты протянула ему руку, ты улыбалась ему, ты говорила с ним… Наверняка ведь было так!
— Безусловно… Но подумай сам… Мы в салоне графини… Это просто светская беседа… А человек такой важный!.. Барон… Сенатор… Знаком со всеми министрами… Приближен к императору…[3] И состояние, по слухам, имеет громадное…
— Короче, убийство Пушкина стало для него счастливым оборотом колеса Фортуны… С тех пор мерзавцу и везет, по-видимому… Ну-ну… — мстительно усмехнулся я.
— Довольно иронии! Любая светская женщина вела бы себя на моем месте точно так же! И уверяю тебя, этот господин в Париже пользуется всеобщим уважением. В приличном обществе вообще — все знают Жоржа Геккерена дʼАнтеса и никто слыхом не слыхал о Пушкине! Если бы я отвернулась, когда барон был мне представлен, случился бы скандал…
