Впоследствии он написал: «Пребывание мое в Порт-Артуре продолжалось с 7 декабря[76] по 26 мая 1921 года. Время это было потрачено на преодоление всяких препятствий к намеченному плану — перевороту в Приморье, причем я с грустью вспоминаю, что многие мои агенты на местах не только не оказали мне какой-либо помощи в этом деле, во своим образом действий портили его и восстанавливали против него представителей иностранного командования, еще оставшегося на российской территории».
Штабс-капитан Писарев считался среди семеновцев верным человеком, который ни при каких обстоятельствах не предаст атамана. Хоть и происходил Сергей Артамонович Писарев из купеческого сословия, но закваску имел дворянскую, даже грассировал, как дворянин, — был с милой французской картавинкой. Комплекцию он имел мощную, однажды на спор сумел с одного удара отрубить голову быку. Правда, и оружие у него в руках было достойное — тяжелый самурайский меч с длинной двойной рукоятью.
Но все равно силу для такого удара Писарев должен был иметь не меньше, чем имел тот несчастный бык.
Лысый, с густой рыжеватой бородой и цепким взглядом, Писарев любил жизнь — и выпить был не дурак, и по части ухватить за репчатую пятку голоногую девку тоже не промахивался, а уж по части рыбалки... Тут Писареву не было равных. Ловля трепангов с выездом на яхте на пустынные живописные острова или мелкого красного лосося прямо в море — из такого лосося уха получается такая густая, что ложка стоит в ней, как в загустевшем повидле, вытащенном из погреба, не падает. Купчишки, что приезжали к Бринеру из Китая, из Сингапура, из Сиама, отведав этой ухи, восклицали потрясенно: «О-о-о!» — и долго не могли закрыть рот. В общем, бывший штабс-капитан мог организовать нужным людям отдых по первому разряду и ни разу в этом не подвел хозяина.
Жизнью своей бывший штабс-капитан был доволен и иногда ловил себя на недоуменной мысли: а чего это он раньше относился к гражданский «шпакам» с таким пренебрежением? Это приличные люди, очень неплохо живут — во всяком случае, много лучше, чем офицерская братия.
А уж сейчас, когда не стало царя и Дальний Восток зашевелился, расцвел, когда можно открыть свою собственную контору в Сиаме или в Сингапуре, а нежного здешнего лосося морем можно доставить даже в «туманный Альбион», совершенно не знающий, что такое пробойная красная икра, тающая во рту, и копченый чавычий балык слабого посола, легче легкого сделаться миллионером и стать владельцем счетов в банках Бельгии, Англии, Франции, Северо-Американских Соединенных Штатов. И такие счета у Писарева имелись.
Зимние вечера во Владивостоке — шумные, кого только не встретишь в галдящих компаниях.
Все дни подряд, до самого утра, призывно светились огни ресторанов — в те, что располагаются на набережной бухты Золотой Рог, невозможно было попасть, спасали только связи да обаяние Писарева. По городу на высоких местах были расставлены рекламные щиты — американская новинка, — представляющие роскошные пароходы графа Кейзерлинга, совершавшие регулярные рейсы в Сингапур. В Морском офицерском собрании давали балы, на которых играло сразу четыре оркестра. На улицах корейцы торговали свежими розами и редиской, хрустящей соблазнительно, только что с грядки (и как только они умудряются выращивать розы и редиску в снегу — уму непостижимо). Богатые дамы на автомобилях подъезжали к универмагу Кунста и Альберса покупать последние парижские новинки — туалеты с пуговицами из зеленого арабского золота и большим количеством кружев.
Пароходы господина Жебровского — впрочем, обращение «господин» во Владивостоке, охваченном демократическими преобразованиями, стало немодным, в моде было слово «гражданин», — привезли из Европы несколько контейнеров божественнейшего «о’де колона», который полюбили не только местные красотки, но и морские офицеры.
Запах моря, пространства, ветра, чужих земель, которым всю жизнь были пропитаны мореплаватели, теперь не был в почете, в почете был дух мадагаскарского «эланго-эланго» — самого дорогого и стойкого цветочного масла в мире, и лаванды, растущей на полях Нормандии.
В сквере Невельского по вечерам играл оркестр Флотского экипажа, и туда на «променад» ходили принаряженные матросы, которых отпускали на берег до двадцати двух ноль-ноль, себя показывали, наивных круглоглазых барышень высматривали, чтобы завести любовь, широкую и бурную, как море, а те, кому было невтерпеж, сразу бежали на Миллионную улицу, где можно было найти вое — и выпивку с закуской, и бабу с задом, напоминающим тендер паровоза, и опиум, чтобы, покурив, забыть эту отвратительную жизнь, нищету и боль.
Причем поодиночке старались не ходить, иначе можно было получить удар заточенным напильником в бок от какого-нибудь гопника. Поэтому матросы старались держаться кучно, и крик «Полундра, наших бьют!» мигом срывал иного моремана с задастой бабы, и он, наматывая на кулак ремень, немедленно мчался на зов. А если «клеши» брались за ремни, мало кто мог устоять. Не тянули гопники против матросов, но форс старались держать, внушали обитателям Миллионной улицы: «Матросы пришли и ушли, а мы тут были всегда и всегда будем!»
Иногда Писарева тянуло зайти на Миллионку. Сергей Артамонович, случалось, долго стоял в прихожей около зеркала и рассматривал свое отражение, мял пальцами лысину и выдергивал из носа торчащие жесткие волоконцы — прикидывал, удобно ему посетить Миллионку или неудобно? По всем статьям выходило, что неудобно — совсем не того полета он птица, и Писарев сокрушенно вздыхал, оглаживал лицо медленными округлыми движениями и с сожалением отходил от зеркала.
Зато в остальном Писарев мог позволить себе что угодно. Мог снять номер в отеле с видом на бухту Золотой Рог, наполнить ванну шампанским, загнать в нее двух, а то даже и трех симпатичных певичек и устроить себе праздник на всю ночь, мог отдать повару собственные перчатки и велеть зажарить их с луком, гренками, сыром и подать к столу в фарфоровых тарелках с грибным соусом, мог купить безлюдный остров в двух милях от берега в населить его русалками — деньги на это у Писарева были... И свои собственные имелись, и Вринер, щедрый хозяин, очень неплохо платил, и атаман Семенов отваливал червонцы не считая — именно золотые червонцы, не бумажные, — не мелочился...
Атаман Семенов просил немного — держать его в курсе того, что поделывают братья Меркуловы, чем дышат, что едят, на чем ездят, где бывают, как отзываются о нем, не шлют ли куда подметных писем и не ведут ли двойной игры. Писарев в посланиях честно рассказывал атаману обо всем, что видел — рассказывал и о том, что на Приморье сосредоточены интересы не только милой сердцу атамана Японии, но и Америки. А это значит, что стычка неминуема: американцы ничего не пожалеют, чтобы укрепиться на здешней земле, японцы постараются им не уступить.
Семенова это донесение не встревожило, и Писарев, который, зная крутой нрав атамана и побаиваясь его, неожиданно обнаружил: а атаман-то копает совсем неглубоко...
В руки Писарева попали документы, принадлежавшие нефтяному акционерному обществу «Итокорада»: справки, донесения инженеров, проводивших буровые работы на севере Сахалина, в Луньском заливе и Москальво, и он аз этих документов понял: нефть на Дальнем Востоке есть немалая. Промышленная.
Несколько раз подряд прочитал он эти бумаги и невольно облизнулся: дали бы это в руки ему... Стали понятны причины толкотни, устроенной японцами, — они хотели закрепиться на Дальнем Востоке окончательно и воспрепятствовать появлению здесь американцев, хотя те уже загнали сюда фирму «Синклер». Русские же купцы, привыкшие сшибать копейку даже на продаже теплых конских яблок и дохлых мух, разбились на два лагеря: один примкнули к японцам, другие — к американцам.
Перевес все-таки оказался на стороне японцев — они загнали сюда свою армию, гостям из Штатов доставлять армию в эти края долго и дорого — достаточно того, что они получили по физиономии на Русском Севере, в Мурманске...
Писарев отправил на имя атамана донесение, в котором изложил «нефтяной вопрос», а заодно и усомнился: такие уж агнецы Божьи братья Меркуловы, те ли они, за кого себя выдают?
Вечером он собрался повеселиться. Пароходом из Китая прибыли актрисы странствующего цирка-шапито — девушки гибкие, как кусок тонкого каучука, большеглазые, нежные, ошалевшие от приставучих узкоглазых китаезов. Вывший штабс-капитан отстрелил актрисочек опытным взглядом и через несколько мгновений оказался около них. Дамочки были притихшие — значит, не в себе, понял Писарев.
— Чем могу быть полезен? — спросил он.
Одна из циркачек — белокурая, голубоглазая — подняла голову, поинтересовалась устало:
— Во Владивостоке есть извозчики?
— Как и в прошлые времена, мадам. — Писарев по-офицерски щелкнул каблуками.
— Мадемуазель, — поправила его белокурая.
