Пашута любил такие женские лица, округлые, с мелкими чертами и бедовыми, широко посаженными, небольшими глазками, словно вечно напуганными, но не до смерти. И её громоздкая, с литыми бёдрами, плечами, грудью, фигура отнюдь его не оттолкнула.
— Поглядеть бы надо, а так чего говорить… Может, там работы на пять минут. — Пашута изображал угрюмого мастерового, который слова на ветер не привык бросать. Как теперь гости выкрутятся?
— И погляди, кто тебе не даёт. — Степан Степаныч гулко шмякнул себя по ляжке. — Тут езды на электричке полчаса с Курского вокзала. Верно я говорю, Катерина Демидовна?
— Возможно, у Павла Даниловича на сегодня иные планы… — Женщина смотрела с ласковым ожиданием и покорно.
— Какие у него планы! Бирюком сидит все выходные у телевизора, — обернулся к Пашуте, а в глазах-сливах черти резвятся. — Давай серьёзно, Павел. Это моя личная просьба. Надо помочь! Катерина Демидовна нам помогает, мы — ей. Что ж ты, не джентльмен, что ли?
— Я-то джентльмен, но как-то неожиданно…
Через час Пашута и Катерина Демидовна мчались сквозь ненастное предосеннее Подмосковье на обшарпанной электричке. Пашута ящичек с инструментами прихватил на всякий случай. Сказано было между ними за дорогу всего несколько слов, но в её заворожённом взгляде он читал обещание, что всё будет так, как он пожелает. Правда, желаний у него особых не было, и Пашута, в общем, поругивал себя за этот внезапный прыжок в неизвестность. Как-то всё складывалось словно помимо его воли и с безнадёжной определённостью, а такие ситуации он не одобрял. И тут вдруг Катерина Демидовна изрекла с поразившей его проницательностью:
— Вы не беспокойтесь, Павел Данилович, не морочьте себя. Степан Степанович замечательный человек, у нас его все любят, но ужасный фантазёр. Он вам такое мог нагородить — я представляю. Но мне действительно нужна мужская помощь.
Пашута промолчал, но с этой минуты неприятная натянутость между ними растаяла.
Участок был стандартный — шестисотковый, и рядом ещё множество таких же, где копошились люди, точно пчёлы в ячейках сот. Жгли костры, над дачным пространством стелился горьковато-свежий дым.
Поместье Катерины Демидовны, огороженное от соседей метровым штакетником, было вовсе не ухожено, если не считать пятка клубничных грядок да с десяток смородиновых кустиков по краям. Всё в запустении, растёт само по себе, земля захламлена прелым листом и мусором, как свалка. Хозяином тут и не пахло. Но домик аккуратный, на три комнатки, с небольшой мансардой и остеклённой верандой. И не так чтобы старый. Кто-то поднял его пять-шесть лет назад, не более. Интересно — кто?
Проводку Пашута наладил в два счёта: поставил нормальные предохранители, почистил и укрепил контакты. А с насосом пришлось повозиться. Катерина Демидовна несколько раз звала его обедать, накрыла столик под единственной яблонькой, а он всё колготился с прокладками и стыками — дьявольской конструкции оказался насос, не иначе творение местного гения-изобретателя. Всё в нём было устроено вопреки здравому смыслу, зато запас прочности у насоса должен был быть огромный. Если такой насос раз запустить, он и после атомного взрыва уцелеет. И Пашута ухитрился, запустил, испытав привычное удовлетворение от опрятно сделанной работы.
Катерина Демидовна прыгала вокруг, как девочка, хлопала от радости в ладоши, уверяла, что никогда подлый агрегат не давал такой плотной, сильной струи.
Угостила она Пашуту борщом с тушёным мясом, овощей гору на стол навалила, необыкновенно ярких и сочных, и также приветила работника заветной четвертушкой.
— Ну, только если с вами за компанию, уважаемая Катерина Демидовна!
— А что, можно рюмочку. Я не прочь иногда. А вы как к спиртному относитесь?
— Люблю, но избегаю, — уклончиво ответил Пашута. Он её уже жалел. В её напускной весёлости, в неухоженности участка и ещё во многих приметах явственно проглядывала тоска, подчёркнутая покровительственными манерами знающей себе цену женщины. Сколько он повидал таких за свою жизнь, образованных и простушек, красивых и невзрачных, отчаянных и смирных, заранее всему покорных, — и во всех выпирало одно, общее, как крик, — готовность пойти на край света за тем, кто приголубит, кто позовёт ласковым словом. С ними всегда Пашута себя чувствовал и спасителем, и предателем одновременно. Всех не утешишь, а одну — труда не стоит.
— Был у меня муж, — вскоре доверчиво делилась с ним Катерина Демидовна. — Хорошо жили, славно, да эта самая водочка его и слопала. Он тихий у меня был, а тихих она исподтишка доканывает. У буйного хмель на виду, его спасти легче, а тихий сосёт потихоньку, как молочко, и только ещё тише становится. Мы долго значения не придавали, а спохватились — поздно было.
— Помер?
— Да, умер. Хорошо умер, тоже тихо, сопел, сопел у меня под боком, и вдруг перестал. Сердце остановилось — и конец. После вскрытия сказали — у него даже инфаркта не было. Не старый был, ваших лет.
Пашута выразил сочувствие, печально покивав головой. Она вроде не очень сокрушалась, вспомнив тихого мужа, видно, отболело.
— Правильно делаете, что не увлекаетесь. Это для России такая зараза — она нам страшнее атомной бомбы. Теперь взялись бороться, да не поздновато ли? У большинства, кто борется, у самих нутро давно подточено. Остаётся только на женщин уповать.
— По статистике, теперь и женщины не отстают.
— Вот беда, Павел Данилович! Соплюшка какая-нибудь стоит, вся измалеванная — и пьяная! И это будущая мать. Когда вижу, кажется, убила бы. А что толку? Столетиями спаивали, наскоком не поправишь. Время нужно, а где оно. Того гляди, война разразится.
— Войны не будет, — успокоил её Пашута.
— Почему вы так думаете?
— Войны не будет, потому что в неё поверить нельзя. Того не бывает, во что не верят.
Катерина Демидовна смотрела на него с сомнением, в её заторможенном взгляде колебались солнечные блики.
— Забавно рассуждаете, Павел Данилович. Но мне нравится. Всё равно нельзя же сидеть сложа руки.
— Это верно. — Пашута, правда, не понял, что она имеет в виду: повальное пьянство ли, угрозу войны или их столь милое знакомство.
Славный они денёк провели, трудовой, отдохновенный. Ближе к вечеру в лес сходили, и там Катерина Демидовна отличилась, подобрала три белых гриба, а Пашута всего несколько сыроежек раздобыл, да и то червивых.
На ночь глядя при свете тусклой лампочки чаю напились, покурили на воздухе и, как-то не сговариваясь, будто давние муж с женой, стали готовиться ко сну. В эту ночь Пашута словно на мягких облаках парил, спал урывками, но чувствовал себя старым, как пенёк трухлявый, возле которого они, счастливые, срезали белый гриб; и никак не мог толком разобраться среди томительной тьмы, где Катины услужливые ласки, а где сны вековые, манящие к иным встречам. И впервые, запутавшись в её влажных, душистых волосах, окликнул Пашута женщину чужим именем, Варенькой окликнул, и она не обиделась, всё поняла, лишь отстранилась ненадолго, и оба загрустили, пытаясь разобрать на бледном потолке роковые письмена судьбы. Так и получилось, что, поднявшись утром, они по-прежнему остались друг с другом на «вы». Печально это было и смешно.
— Вы что предпочитаете, Павел Данилович, чай или кофе? — спросила она буднично и будто с досадой, что такую важную подробность запамятовала.
— А как вы по фамилии будете?
— Прохоровикова.
— Так вот, товарищ Прохоровикова, мне всё равно, что пить. Мужик я покладистый. Так уж воспитан.
Оба посмеялись, но весело им не было.
Вечером в воскресенье к Пашуте заглянул Степан Степанович за новостями.
— Ну как, Павел? Да?! Какова?
— Божественная женщина, но мне не пара. Ей по уму министерский работник надобен. Побаиваюсь я её.
— Чего так?
— Мужа она уморила.
— Как то есть?
— Я думал, ты в курсе. Она же не скрывает. Был у неё какой-то, как она говорит, мужичок с ноготок, тихонький такой. А она женщина, сам видишь, с объёмными прелестями. Пьяненького невзначай и придавила в постели.
Увидел Пашута расстроенное лицо инженера, опомнился: они не на лесной полянке, и этот домашний Степан Степаныч далёк от понимания диких казусов жизни.
— Да нет, нет, всё отлично, Степан Степанович… Спасибо тебе за это знакомство.
— Какой-то ты бываешь несерьёзный, Паша. И шутки у тебя, прямо скажем… Прохоровикова у нас в коллективе огромным уважением пользуется. Действительно, умна, хороша собой, но несчастлива. А ты — «мужа уморила»! Ну зачем это? С такой женщиной, как Прохоровикова, надо или — или.
— И дачка у неё первый сорт, — заметил Пашута неизвестно зачем.
— Да, если угодно, и дачка. Она заслужила. Лет десять назад у нас участки делили, многим не хватило. А ей выделили без всяких разговоров.
— Ты меня в чём убедить хочешь, Степан Степаныч?
