— Сна ни в одном глазу, — признался атаман.
В другой раз он вместо ответа на подобный вопрос рявкнул бы на этого капитанишку так, что кривая трубчонка его улетела бы хрен знает куда, за окинавские пальмы, но сегодня Семенову было не до пустяков, он сдерживал себя — ему предстояла встреча с Владивостоком.
Ох и неверный, ох и хитрый же, блудливый и жеманный город! Будто и не русский он вовсе.
Справа по борту медленно проползала длинная каменная гряда — пустынный остров, очень опасный для тех, кто редко плавает в здешних водах — стоит только взять немного в сторону, и в корпусе любого, даже бронированного военного судна образуется дырка. Семенов раздраженно повел головой в сторону — воротник кителя защемил горло.
— Когда будем во Владивостоке? — спросил он.
— В семь тридцать утра.
— О, значит, мы уже на подходе. — Семенов отогнул рукав кителя, посмотрел на ручные часы.
— Да, на подходе.
Опасная каменная гряда медленно отступила назад, ее накрыла волна «Киодо-Мару»; капитан оглянулся, провожая волну глазами, потом также посмотрел на часы — они показывали четыре тридцать утра. Солнце еще не встало — оно лишь умывается за кромкой горизонта, в низких, прилипших к воде облаках, напомнивших капитану деревню, в которой он родился; там, в деревне, над макушкой горы, где белеют аккуратные рыбацкие домики, всегда висели точно такие же облака, оторвать их от горы не мог даже ураган, и облака, и кромка моря были обычно окрашены в ядовитый красный цвет. Капитан вздохнул — он скучал по своей родной деревушке, названной по японскому обычаю красочно и романтично; «Розовое перо фазана на побегах молодого бамбука», русским прелести такого названия никогда не понять... Капитан постучал пальцем по стеклу часов и неожиданно предложил Семенову;
— Вы поспите немного, господин генерал... Когда мы будем подходить к Владивостоку, я вас разбужу.
Лицо Семенова в ответ жалобно сморщилось, под глазами вспухли мешки, и атаман не удержался от тяжелого вздоха:
— Эх, Россия!
Столько горечи, надежды, покаянного ожидания, чего-то тоскливого было вложено в этот короткий возглас, что капитан, который собирался произнести ободряющие слова, споткнулся, пробормотал что-то сочувственно и отвернулся от атамана — понял, что с ним происходит, как понял и другое — свидетелей у подобных проявлений слабости быть не должно.
А Семенов, сгорбившийся, с опущенными плечами, ушел из рубки, добрался на корму и замер там. Стоял на корме долго, похожий на изваяние, вглядывался в море, стряхивал с шеи мелкие соленые брызги — шхуна шла на пределе своих мощностей, винт бешено рубил воду, усталый двигатель задыхался. Семенову казалось, что он, как и этот двигатель, тоже задыхается, ему не хватает воздуха, и почувствует он себя нормально только тогда, когда ступит на владивостокский причал. Там — русская земля. Устойчивая, надежная, вызывающая благодарные слезы... А здесь... здесь — холодное ничейное море, равнодушное, как вселенная, которому нет никакого дела до бед и страстей человеческих.
Сзади раздались осторожные, какие-то крадущиеся шаги. Семенов резко обернулся — сзади стоял Афоня, ординарец, и держал в руках брезентовую накидку.
— Ваше высокопревосходительство, в брезентовичок пожал те... Смотрите, как волны лупят. Так недолго и шторму разгуляться. Ветер до костей прособачивает...
Семенов непонимающе смотрел на Афоню.
— Накидочку, пожалуйста, ваше высокопревосходительство, — жалобно заканючил Афоня, — вы же промокли...
— А-а-а, — наконец проговорил атаман, подставил ординарцу плечи.
Вода в море сделалась огненно-красной, яркой, над кромкой горизонта завиднелась светящаяся макушка солнца, ослепила Семенова.
Ординарец на цыпочках отошел от атамана — понял, что тот хочет остаться один.
Крейсер береговой охраны «Лейтенант Дыдымов» оказался обычным пароходом с дырявой трубой, он был абсолютно штатской плавединицей, этакой расшлепанной скрипучей галошей, единственной военной приметой которой были две пушчонки, установленные на носу, да одна пушка, побольше калибром, — на корме.
Фон Вах сокрушенно покачал головой — на такой коробке плавать неприлично, хотя и командовал ею настоящий морской офицер — рослый лейтенант со шкиперской бородкой, в безукоризненно сшитом кителе. Он сказал:
— От причала отходим в шесть утра. Погрузка — в пять тридцать.
— Надо еще взять с собою оркестр.
— Зачем?
— Чтобы сыграть атаманский марш. Походного атамана Забайкальского, Амурского, Уссурийского казачьих войск да к тому же — Верховного правителя России положено встречать атаманским маршем.
Лейтенант отвернулся от полковника и со скучающим видом поглядел в иллюминатор. Это были политические игры, он в них не играл и не любил их. А фон Вах любил и играл.
В иллюминатор была видна пристань с запрудившими ее солдатами. Все серое, серое, серое — ни одного черного пятна. Ни одного моряка, значит.
— Как скажете, полковник, — равнодушно произнес командир «Лейтенанта Дыдымова», — оркестр так оркестр. Нам, татарам, все равно.
— Вы татарин?
— Нет, это пословица такая, мои матросы где-то подцепили — ходит по кораблю, никак отделаться не можем.
Фон Вах неожиданно заметил, что в лице лейтенанта проступило что-то мальчишеское, даже на щеках и то, кажется, появилась смущенная розовина.
Лейтенант все понял, встал.
— Сколько всего будет человек, господин полковник?
— Военных, вместе с оркестром, — примерно двести.
— О-о! Это гораздо больше, чем мне говорили.
Семенова готовились встретить торжественно. Так торжественно, как раньше еще не встречали — чтобы встречу эту он запомнил на всю жизнь.
Атаман стоял на палубе «Киодо-Мару» и вглядывался в далекий берег, покрытый белыми квадратиками домов, то одним пальцем, то другим стряхивал с глаз мешающую смотреть налипь. Момент был торжественный — он возвращался в Россию.
Из гавани, хорошо видимой на фоне зеленых взлобков, испятнанных квадратиками строений, неспешно попыхивая трубой, к ним шел корабль. Озабоченный Таскни подскочил к атаману.
— Очень похоже на торжественную встречу, — произнес он, — только уж больно дырявая развалюха шлепает к нам... Не находите? Что у них там, посудины поприличнее не нашлось?
Атаман не ответил, приложил руку козырьком ко лбу, вгляделся в пыхтящий утюжок, направляющийся к ним.
— Если бы я знал, — проговорил он неуверенным голосом, — если бы... Думаю, что посудина нашлась бы... Но Меркуловы предупреждали нас с тобою, друг Таскин, чтобы мы повременили с приездом, а? Предупреждали. А мы не послушались их. Но ничего-о... Ничего. — Атаман сжал одну руку в кулак, потом сжал вторую, наложил кулак на кулак и сделал винтовое движение, будто гайку наворачивал на болт. — Вот что ждет неверных.
— Не надо было подкармливать их деньгами, золотом, — проворчал Таскин. — Нашими, между прочим, деньгами. И нашим золотом.
— Без тебя знаю, что надо и чего не надо, — поморщился Семенов. — Возьми-ка у кого-нибудь бинокль.
Сотрудники штаба, собравшиеся на палубе, толпились на почтительном расстоянии от атамана. Невыспавшиеся, мятые, зеленые от качки, они уже успели рассмотреть, что за судно идет к ним.
— Обыкновенный пароход с двумя пушками на носу, — сказал Таскину хорунжий Евстигнеев, — старая галоша, двумя плевками потопить можно, вымпел — пограничный...
— Бинокль для атамана, хорунжий! — приказал ему Таскин.
Через несколько секунд исчезнувший с глаз Таскнна хорунжий вновь материализовался — в руке он держал старый артиллерийский бинокль.
Атаман проворно вскинул бинокль к глазам, покрутил колесиком наводки, прилаживаясь к оптике, поймал «утюжок», неспешно топающий по морю, и неожиданно начал считать:
— Один, два, три, четыре... Сорок два, сорок три, сорок четыре, — продолжал считать атаман.
Через несколько минут он замолчал и с довольным видом повернулся к Таскину:
— На палубе — человек двести, не меньше. И оркестр. Достойная встреча. Выходит, Меркуловы образумились.
Вместо ответа Таскин неопределенно приподнял плечо и по-ребячьи потерся о него щекой.
— Хотя судно действительно — тут ты прав — галоша галошей. Только гаолян[80] на нем возить. Название его, — атаман вновь вскинул к глазам бинокль, — «Лейтенант Дыдымов». Кто такой лейтенант Дыдымов?
— Представления не имею, ваше высокопревосходительство, — подчеркнуто официально ответил Таскин, — наверное, обычный морской офицер, которого съели акулы.
— Тьфу! — отплюнулся атаман, хотел было отдать бинокль Таскину, но передумал и вновь поднес его к глазам.
На крейсере береговой охраны шло приготовление к встрече атамана. Фон Бах поднялся в рубку к командиру корабля.
— Пушки, что стоят у вас на носу, — действующие?
— Странный вопрос, господин полковник! — У лейтенанта от удивления даже дрогнуло лицо: как же пушки могут быть бездействующими? Губы у него расплылись в язвительной улыбке. — Конечно, при желании они могут стрелять и конфетами, изготовленными на фабрике какого-нибудь сибирского купца, но мои пушки предпочитают стрелять снарядами.
