А дни мелькают, мелькают. Письма никому не показываю. Наконец не выдерживаю, обращаюсь за помощью к маме. Мне и в голову не приходит поговорить на эту тему с отцом.
Однажды, когда Дина с подругами была на речке, отец на работе, я достал из-под книг письма. Мама гладила бельё.
— Мам, — сказал я.
Она взглянула на меня. Ставит утюг на подставку. На лице её испуг.
— Что случилось, Боря? Что с тобой?
— Не бойся, ничего не случилось… У меня просьба к тебе… Я не знаю, как мне быть… понимаешь… прочитай сначала. Только отцу не говори.
Кладу письма, ухожу во двор, беру метлу. Подметаю перед домом.
Через полчаса мама позвала меня.
— Ты хочешь получить совет?
— Да.
— Тогда, Боренька, расскажи мне всё о вас.
Я рассказал.
— Ты должен написать этой девочке письмо.
— Не могу я писать, понимаешь?!
— Нет, можешь, — в голосе мамы я уловил строгость, — ты лгал ей. Ты мог лгать?
— Я не хотел обманывать! Так получилось. Да и в чём я обманывал? В чём?
На крыльце послышались шаги. Я схватил письма. Пришёл отец, и разговор окончился.
Весь вечер я сочиняю письмо. Я написал о погоде. О том, что Лягва нырнул вчера с обрыва, наглотался воды и чуть было не утонул. Захотелось добавить чего-то умного в письмо. Полистал какую-то книгу, переписал один абзац почти слово в слово. Запечатал письмо, отнёс к почтовому ящику, опустил. И гора свалилась с плеч.
До осени никаких происшествий не происходит в моей жизни. В семье нашей тоже. Выпало несколько сильных дождей. Были грозы. Огороды, луг перед рекой и за ней лес, роща, степь за кирпичным заводом — всё зелёное. Говорят, будет урожай. Если я не на огороде, то пропадаю с ребятами на реке. Купаемся, ловим рыбу, дерём раков и печём их.
Изредка хожу к Тане. Она близко сошлась с каким-то парнем, он работает в местной газетке.
— Я рада за неё, — сказала мама, услышав об этом, — очень рада,
Парень так, ничего. Но если обидит Таню, придётся с ним поговорить!
Я знаю, как я буду разговаривать. Он не обижает. Таня говорила маме, как ночью он носит её к реке и они купаются. Жалко Таню. Глядя на неё, каждый раз вспоминаю, какой красавицей она была. Странно: я же был тогда мальчишкой, а всё помню.
Тамара писем не присылает…
Лето быстро пробегает. Настаёт уборка урожая. Птицесовхозовский сад сильно уродил. Рабочим совхоза не справиться самим. Приглашают городских женщин. Узнал я это от новых Витькиных соседей. Сказал маме, и она подрядилась в сад. Работа нетяжелая, платить будут яблоками, грушами. Мы их замочим на зиму… Лягва в Москве. Уехал с Марией Игнатьевной. Вернётся перед началом учебного года. Витька разрезал ногу ракушкой в реке. Сразу не пошёл в больницу, думал — так заживёт. Ступня раздулась. Он сидит дома. Я часто навещаю его. С соседями у них кухня общая. Соседи хорошие. Мать, полная, низенькая женщина, работает поваром в столовой. Дома она мало бывает. Её дочь Нина в прошлом году кончила десятый класс, поступала в Курске в институт. Не поступила. Говорит, кто-то разозлился там на неё ни за что; она забрала документы. В этом году собирается в Харьков. Целыми днями она ничего не делает. Читает, лёжа на кровати. В коротеньком халатике бродит по саду. У неё есть подруга Оля, она работает, кажется, в промкомбинате. Сядут вечером на крылечке и толкуют о ребятах. В их обществе я чувствую себя свободно.
— А, певец наш пришёл! — весело встречают меня обычно девушки. — Раненый дома.
Девушки улыбаются, внимательно смотрят на меня. Я обязательно подсяду к ним. Витька лежит где-нибудь и читает, я беседую с ними. А когда иду к Витьке, они перешёптываются, смотрят мне вслед. Вдруг засмеются. Не с издёвкой, как девчонки, а как-то загадочно. И смех этот приятно волнует меня. Нина красивей Оли. Она полная, пальцы рук у неё напоминают пальцы Курбанской. Светлые гладкие волосы заставляют вспоминать Тамару. Но Тамара худенькая. У Нины и губы полные, и колени не острые. И уши какие-то прозрачные, когда их освещает солнце.
Я посижу с Витькой. Девушки вдруг крикнут: «Боря, ребята!» Это они зовут нас играть в карты. Играем в дурачка, в подкидного. Мне всегда хочется попасть в пару с Ниной. Соображает она хорошо, но волнуется, переживает при неудачном ходе. Я гоже внимателен к игре. Когда на руках хорошая карта, мне весело, что не огорчу партнёршу. Мало думаю об игре и заглядываюсь на Нину.
У Оли есть жених, Колька Быстров из пригорода. Он играет на гитаре, поёт всякие песни. Видом своим он напоминает Васюру. Но в первые дни знакомства он нравился мне. Заявится вечером к девушкам. Если матери Нины нет, бренчит на гитаре, напевает, поблёскивая золотым зубом. При этом дёргается, хитро подмигивает. Говорили, что он блатной, носит нож. Взрослые ребята его побаиваются. Он в любое время может достать билеты в кино и приносит их девушкам. Он совсем некрасив. И мне кажется, Оля любит его за ухарство и веселье. Слушая Кольку, посмотрит в глаза присутствующим и будто говорит: «Вот он у меня какой молодец!»
Однажды Колька пришёл, а Оли не было. Нина перебирала яблоки на полу в своей комнате. Мы с Витькой делали перемёт, который собирались поставить на ночь возле гребли.
— Отстань, Колька, Оле скажу! — услышал я голос Мины и глянул через дверь в её комнату. Колька держал её за плечи, что-то говорил. Она отмахивалась.
— Да пусти ты! — крикнула Нина и поднялась.
Колька хихикнул, погрозил ей пальцем и ушёл. Я почувствовал к нему отвращение, злобу и решил: если он будет приставать к Нине, подговорю Лягву и отколотим его хорошенько.
Когда Нины нет дома, меня тянет зайти в её комнату. Разглядываю её вещи: халатик, платье, тапочки, разные безделицы на туалете. Едва стукнет калитка, стремглав убегаю из комнаты.
Нина прозвала меня «певцом», потому что, занимаясь какой-нибудь работой, я обязательно напеваю.
— Что певец здесь делает? — сказала она однажды, захватив меня в своей комнате: я рассматривал на стене её фотографию в картонной рамочке и тут же покраснел.
— Нравлюсь я тебе? — спросила она, показывая на фотографию.
— Да, — кивнул я.
— Это я была молоденькой, — сказала она, ставя принесённую корзинку на стул, — а теперь я старуха. — Она вздохнула.
— Какая же ты старуха? — сказал я.
— А что, и сейчас я тебе нравлюсь? — спросила она.
Я покраснел ещё больше. Сердце у меня заколотилось.
— Боже мой! — воскликнула она. — Я тебе нравлюсь? Ну-ка, посмотри на меня… В тебя, наверно, все девчонки влюблены, а я старуха, — сказала она.
— Какая же ты старуха?
Она не ответила. Сбросила туфли, босиком убежала во двор. Я вернулся к Витьке.
С этого дня и началось. Я день и ночь думаю о ней. С утра ухожу к Витьке. И у меня такое чувство, будто во всём доме живёт только она. Остальных людей нет, они меня не интересуют. И если б все, вместе с Витькой, разъехались кто куда, я бы лишь обрадовался. Читаю ли я, делаю что-нибудь, постоянно прислушиваюсь к шорохам в её комнате. Ловлю её шаги, голос.
Вот она в одном сарафане, босиком, с косынкой в руках, мелькнула в саду. Значит, собралась купаться.
— Витька, айда на речку, — говорю я.
— Мы ж только пришли.
— Душно.
И я как никогда рад, что Витька покладист, не спорит. И мы мчимся купаться. Спокойно играть в карты я уже не могу. Кольку ненавижу. Не люблю, когда в доме Оля, хотя она ничем меня не обижает. Удивительное состояние охватывает меня, если знаю, что Нина в комнате одна. Сердце то останавливается, то дёргается. Я листаю книгу и слушаю, слушаю. Ах, если б она была не старше меня, думаю я. Училась бы и нашем классе! И я представляю, как бы мы ходили и школу, сидели бы за одним столом, а в десятилетке уже поставили парты и мы бы сидели за одной партой. Учили бы уроки вместе. Вечером бы гуляли у реки или в лесу. Как бы я целовал её!..
Она тоже изменилась. Это я замечаю. В глаза мне не смотрит. Без Оли в карты не зовёт играть. Прежде, лёжа в саду на одеяле и читая, подтрунивала надо мной, мы болтали. Теперь нет! Она узнала о моём чувстве и стала презирать меня! Ну и пусть! Пусть!
Должно что-то случиться, это я чувствую.
И вот однажды мы устроились с Витькой в нашем сарае спать. Ни слова ему не сказав, я вышел во двор и бросился за калитку. Я не знаю, что сейчас будет. Знаю, что Клавдия Ильинична и Нинина мать на ночь располагаются в саду… Вот и их дом. Не чувствуя сам себя, я замер на пороге её комнаты. Она что-то пишет и не видит меня. Я подхожу, наклоняюсь, целую в шею. Она не вскакивает, не кричит, не прогоняет. Она даже не оборачивается. Щека её стала красной. Я обнимаю Нину и целую. Она не кричит!
— Успокойся, успокойся, — шепчет она, — тише, тише…
До середины августа я выключился из жизни семьи, города. И когда она уехала не в Харьков, а опять в Курск поступать в медицинский институт, я очнулся. Я не проводил её, потому что проводить было нельзя. Мы встречались тайно от всех, ни единая душа этого не знает. Когда она уезжала, я пошёл в конюшню к Илье Афанасьевичу. Он был в конторе, я вывел Зорьку, не оседлав, вскочил на неё, вдоль ручья обогнул город, оказавшись на шоссе, отпустил поводья. Только страх, что Зорьки хватятся в конюшне, начнут искать, заявят в милицию, заставил меня за Нечаевкой повернуть её назад. Илья Афанасьевич уже метался по двору конторы. Сторож, старик Дружков, что-то доказывал ему, размахивая руками. Илья Афанасьевич начал было отчитывать меня, но я тотчас удрал. Вечером я сказал отцу, что мне необязательно кончать десять классов.
