Получив стабильный, хотя и малоинтересный секс с Завьяловой, Мирошкин относился-то к нему, как к полезной регулярной процедуре, которой в то же время не следует злоупотреблять. Поэтому, выведя Ирину в воскресенье на какую-нибудь выставку или в кино, молодой человек затем, проводив ее к дому, уверенно поднимался в квартиру «попить чаю», снимал накопившееся сексуальное напряжение, каждый раз ограничиваясь одним «разом». В дни же, когда молодые люди не виделись, Мирошкин при желании столь же уверенно прибегал к онанизму, не задумываясь над тем, почему, имея всегда готовую к услугам женщину, он продолжает самоудовлетворяться, уединившись от Нины Ивановны в ванной. Исканий не было, поскольку грезы, проносящиеся в его сознании во время посещения ванной, представлялись не менее интересными, чем возня с Завьяловой. И это Мирошкин понимал даже рассудочно.
И в том случае, если Валерий Петрович (так звали Завьялова-отца) находился в очередной командировке, а Андрея «оставляли» на целую ночь, он чаще всего не выходил за пределы дежурного «одного раза». Бывали, конечно, и «порывы страсти»… Как-то, заехав по делу в институт, Мирошкин встретил в коридоре Завьялову, по-дружески разговорился с ней и согласился зайти попить чаю на кафедру методики. Там не было никого из преподавателей, Андрей привлек к себе поставившую перед ним чашку девушку и страстно поцеловал. В этом поступке не было ничего удивительного — на календаре была пятница, приближался сексуальный уик-энд — молодой мужчина успел «проголодаться». Через минуту они закрыли дверь кафедрального кабинета, и Мирошкин, опрокинув безропотно отдавшуюся ему Ирину на заваленный какими-то бумажками стол, овладел ею. «Прямо как Александр Второй и княжна Долгорукая первого марта 1881 года», — подумал он через несколько минут, укладывая в штаны свою успокоившуюся крайнюю плоть. Ирина выглядела воодушевленной. Неожиданная пылкость всегда сдержанного возлюбленного девушке явно польстила. С этого дня они увлеклись «быстрым сексом», предпочитая «трахаться» в экстремальных условиях. Ранее этот глагол, который Мирошкин впервые услышал из уст Ильиной, всегда казался ему грубым, но теперь слово употреблялось легко, поскольку наиболее емко определяло то, что он один раз в неделю делал с Завьяловой. Андрею почему-то доставляло особенное удовольствие заставлять Ирину совокупляться с ним не в девичьей, где для этого были все условия, а, не дойдя до квартиры, на подъездной лестнице, прижавшись к решетке лифта, зная, что несколькими этажами выше мог курить ее отец или кто-нибудь из братьев, по лестнице же — подниматься кто-нибудь из соседей, знавших девушку с детства. А как забавно было после этого выбросить из окна на улицу использованный презерватив! Он как бы испытывал Ирину, и ни разу не встретил отказа. Кроме лестниц и кафедры методики, их излюбленными местами стали переулки старой Москвы, по которой пара с наступлением весны гуляла. В этих местах можно было, улучив удобный момент, поставить Ирину «раком» и «попользоваться ею» (тоже все новые слова!) прямо в арке неизвестного дома, радуясь тому, что буквально через минуту мимо них прошли какие-то мать с ребенком или старушка. Абсолютным «рекордом» Андрей считал секс в метро, который у них имел место в час ночи, когда молодые люди возвращались, побывав в гостях, у одной из многочисленных завьяловских подруг. Вагон попался пустой, но они проехали как минимум через две остановки, прежде чем Андрей сумел «с честью» выйти из авантюры, в которую втянул совсем обалдевшую от его фантазий девушку. Им повезло — лишь на последней остановке в вагон ввалился вдребезги пьяный мужик, который принялся им что-то дружелюбно кричать, видно, вполне одобряя происходящее…
Андрею казалось, что его партнерша также получала удовольствие от их «экспериментов», ведь призналась же она как-то смущенно: нравится ей «экстремальный секс». Вскоре Мирошкину представился случай прибавить в жизнь девушки еще «экстрима». Впрочем, она сама стала тому невольной виновницей — одна из подруг Ирины снимала с мужем квартиру, но, уехав на майские праздники на дачу, оставила ей ключи, разрешив Завьяловой с Мирошкиным пожить в чужой съемной двушке «по-семейному». Завьялова, разумеется, не упустила случая. Среди обстановки, имевшейся в квартире, оказались видеомагнитафон и большой запас порнофильмов, которые молодые люди посмотрели с большим интересом. По сложившемуся со временем у Андрея мнению, этот просмотр и был самым ярким событием в их тогдашней репетиции семейной жизни. Завьялова же, в результате получавшая вместо обычного одного три, а то и четыре «раза» за день, была очень довольна и в промежутках между просмотрами и плотскими утехами стряпала своему «сексуальному монстру» недурные завтраки, обеды и ужины из привезенных любовниками продуктов. После почти беспрерывного двухдневного штудирования порнухи в памяти вдруг всплыло, как за пару лет до того Мирошкин отверг «смелое» предложение Лавровой. Теперь тогдашний его отказ показался молодому человеку смешным и даже немного постыдным. Многое в полузабытых уже отношениях с секретарем издательства «Задруга» представлялось ныне в ином свете. Андрею, думалось, что, попадись Лаврова ему сейчас, он вел бы себя не так и вообще все было бы не так, как было. И одновременно его пробирал знакомый липкий страх по поводу собственного здоровья, думы о Лавровой сразу становились неприятными, и тогда неприятными казались и беспрерывно совокупляющиеся на телеэкране пары, тройки, четверки и т. д. Мирошкин мрачнел, выключал видак, раздражался на недоумевающую Ирину, обижал ее, потом справлялся с собой, успокаивался, ел, пил, вновь включал телевизор и через какое-то время набрасывался на завьяловские телеса…
Утром третьего дня «праздников» пара выбралась погулять, дошла до ближайшего метро, где наткнулась на секс-шоп. Впечатления, накопившиеся в Мирошкине, требовали выхода, и, насмотревшись в магазине на сексуальное белье, фаллосы всевозможных размеров и цветов, Андрей обратил внимание на витрину с мелкими приспособлениями, среди которых лежали и тюбики с мазями специфического назначения. Молодой человек сразу вспомнил рекомендации Лавровой, принял решение и купил один из тюбиков… Испытание не доставило Мирошкину никакого особенного удовольствия, а для Завьяловой, у которой, как выяснилось, был геморрой, оно вообще стало причиной физических страданий, в результате которых девушка даже слегла и весь последний день их «семейной жизни» провела в постели, изредка выбираясь из нее в душ. Эта ее неожиданная немощь не только не вызвала у Андрея сочувствия, напротив, молодому человеку вдруг стало ясно, что ему больше нечего делать с измученной им партнершей. Он, конечно, не додумался тогда до понимания очевидной, в общем, вещи — происходивший с ними последние месяцы «сексуальный экстрим» свидетельствовал о том, что он устал от девушки и, пресытившись, ищет новых ощущений, силясь добавить в их отношения хоть немного остроты. А кроме редкого секса в этих отношениях ничего по большому счету и не было, хотя Мирошкин прекрасно осознавал, что Завьялова — девушка интеллектуально развитая и, наверное, вполне могла привлечь кого-нибудь другого, того, кто не ограничивался бы в общении с ней тем чисто потребительским отношением, которое всеми силами демонстрировал Ирине ее нынешний избранник. Вообще то, что она его выбрала и так долго добивалась, Андрей считал большой глупостью и за это где-то в глубине души даже презирал опостылевшую живую игрушку.
По мере того как майские дни становились теплее, а девушки на улице оголеннее, нарастал кризис в отношениях молодых людей. Мирошкин теперь практически каждый раз во время близости с Завьяловой «эксплуатировал» образы Костюк, Серковой, Лавровой или вообще какой-нибудь незнакомки, незадолго до того увиденной в метро или библиотеке. Всех встречных девиц Андрей сравнивал с Ириной, и, если девица уступала в чем-то его избраннице, что, кстати, бывало нередко, он облегченно фиксировал: «Ирка лучше», так, как будто старался убедить себя в правильности сделанного выбора. Да, да — речь теперь шла именно о выборе! Они встречались уже полгода, для Андрея это был «рекорд», но этот срок ко многому и обязывал — надо было на что-то решаться. И, внутренне не веря в реальность происходящего, Андрей поддерживал уже ставшие традиционными разговоры с Ириной о свадьбе, посещал обеды с ее родителями — людьми, которые ему с каждой новой встречей казались все более и более неприятными. Чем они ему так не нравились, Мирошкин толком объяснить не мог, но когда наконец попытался разобраться в этом вопросе, стало понятно — абсолютно всем. Не нравилась будущая теща своей манерой медленно подбирать слова в разговоре, как бы опасаясь сказать что-нибудь не то, казалось, стеснявшаяся себя. Не нравилась она и потому, что все время роняла и била посуду, не нравилось то, как она ела, непроизвольно закрыв глаза и покачивая головой, и вся ее молчаливая фигура, изломанная родами троих детей, придавленная испуганно-настороженным отношением к своему мужу, не нравилась. В какой-то степени возникшая антипатия находила поддержку в том, как относился к жене Валерий Петрович Завьялов, не стеснявшийся своей манерой общения демонстрировать презрение к собственной подруге жизни. Он как бы говорил Андрею, как и всякому другому: «Вот, видите, женился на этой когда-то, дети пошли, теперь деваться некуда. Но вы не думайте, что я не понимаю, с каким барахлом живу, заслуживая большего». Но и будущий тесть, являвший полный контраст со своей тихой, всю жизнь просидевшей дома при детях, клушей, категорически не нравился. Да, глядя на Валерия Петровича, сразу становилось понятно, что он многое повидал и немало испытал. Правда, все его испытания и впечатления, казалось, сводились к тому, что и где он ел и в каких количествах пил.
