Это было неслыханно, невиданно — сытые, хорошо отдохнувшие на зимних квартирах, отъевшиеся в тепле, на жирных заморских харчах, переданных им чехословаками, красноармейцы побежали от полудохлого, шатающегося от усталости войска бегом, теряя винтовки, подсумки с патронами, пулеметы и буденновские шлемы, украшенные большими матерчатыми звездами.
Драпали красноармейцы так, что мелкий снег поднимался за ними вихрем до самых облаков — побыстрее под прикрытие одноэтажных городских кварталов, поставленных в Нижнеудинске ровно, будто по линейке — видно, так оно и было, их строили по линейке, — но и там им не удалось задержаться: белые выбили противника из города.
Когда об этом доложили Каппелю, который, придя в сознание, пытался с помощью Насморкова выпить стакан чаю с черными сухарями, генерал улыбнулся скупо — улыбка эта натянула кожу на бледных блестящих скулах — и прошептал едва слышно:
— Иначе быть не могло.
Эту фразу — с точностью, как говорится, до запятых, — записал в своем дневнике полковник Вырыпаев. В этой фразе и был целиком сокрыт генерал Каппель.
Интересно, какой бы стала Россия, если б случилось невозможное и все люди, оказавшиеся на одном участке истории в одном жизненном пространстве, помирились бы, более того — объединились бы?
Жаль, что за одним столом не сумели попить чаю либо чего-нибудь покрепче градусами Колчак и Блюхер, Тухачевский и Каппель, Лазо и Пепеляев, Чапаев и атаман Семенов. Случись такое, может быть, и многие беды были бы отведены от России.
Россия была бы совершенно иной страной.
Но этого не произошло.
Русские продолжали бить русских, только кровь сыпалась в разные стороны страшными красными брызгами.
Нижнеудинск — это железная дорога, это стычки и с красными, и с партизанами, и с чехословаками, которые волокли тысячи вагонов награбленного барахла к морю — по некоторым сведениям, чехословаки вывезли около тридцати тысяч вагонов с награбленным добром, не говоря уже о золоте, драгоценностях и валюте, — они очень желали благополучно выскочить с этим грузом из России.
Чтобы это свершилось, они, кажется, готовы были продать не только Колчака, но и собственных детей — ведь всякая расшитая золотом тряпка, всякая связка книг, вывезенная из России, — это деньги, деньги, деньги... Чехословаки оказались мародерами высочайшего класса. Более гнусного поведения представителей рода человеческого в ту пору просто не существовало. И если бы кто-нибудь попытался доказать Каппелю обратное, генерал просто бы оборвал доброхота и указал ему на дверь.
Тем временем от тифа скончался начальник Самарской дивизии генерал-майор Имшенецкий. Каппель хорошо знал этого спокойного немногословного человека, пришедшего на фронт вместе с сыновьями — вся семья Имшенецких воевала в составе Самарской дивизии — и одного за другим потерявшего их. Теперь вот ушел и сам генерал.
Каппель собрал в Нижнеудинске совещание. Одевался он с трудом — отсутствие «мелких костяшек» затрудняло даже процесс одевания, и это выводило генерала из себя. Бойченко достал ему пару новеньких костылей, очень точно подходивших Каппелю по росту, но каждый раз, когда генерал брал их, то ощущал, как на шее у него начинала дергаться какая-то заполошная жилка, а в горле что-то по-синичьи жалобно попикивало, словно и не человеком он был, а птахой неразумной, — генерал плотно сжимал губы и отшвыривал костыли в сторону.
В дверь ему кто-то постучал, Каппель протестующе дернул головой: опять, наверное, какой-нибудь помощник-доброхот явился, чтобы помочь ему, внутри возникло раздражение, но в следующий миг Каппель взял себя в руки, спросил спокойно:
— Кто там?
— Это я, — послышался голос Вырыпаева.
— Что случилось, Василий Осипович?
— Умер генерал Имшенецкий.
Внутри, где-то под ключицами, родился стон, теплым округлым клубком пополз вверх. Каппель стиснул зубы. Пространство перед ним сделалось пятнистым, каким-то дымным, неверным, в следующий миг пятна эти всколыхнулись, сдвинулись в сторону, движение их убыстрилось, и генерал почувствовал, как из-под больных ног его выскальзывает пол, он молча развернулся, — это последнее, что он мог сделать, — и боком повалился на кровать.
Очнулся он от того, что сквозь заложенные уши, как сквозь вату, к нему откуда-то издали пробился голос Вырыпаева:
— Владимир Оскарович, что с вами? Владимир Оскарович...
Каппель выкашлялся в кулак и, упершись локтем в низкую спинку кровати, поднялся, посмотрел на толстое домашнее покрывало, расшитое шелковыми конями, — вид у него был сконфуженный:
— Командиры частей на совещание собрались?
— Так точно!
Генерал неуклюже выпрямился, пошатнулся.
— Я сейчас буду, — произнес он хрипло и очень тихо, виновато, — приду через несколько минут...
Перед глазами у него все плыло, грудь саднило от боли, боль сидела внутри, пряталась между костями, гнездилась в крестце и под мышками — она была везде...
— Помощь нужна, Владимир Оскарович? — спросил Вырыпаев. Вопрос был задан, скажем так, неосторожно, но не задать его полковник не мог.
— Я же сказал — сейчас буду. — В хриплом шепоте Каппеля проскользнуло раздражение.
Пред собравшимися он появился спокойный, с побелевшим от напряжения лицом, с негнущимися ногами, обутыми в просторные новые бурки, попросил всех подняться и почтить память генерала Имшенецкого минутой молчания.
Затем собравшиеся высказались по поводу дальнейших действий — выступали, как и прежде, по-флотски: первыми — младшие командиры, потом — старшие. Мнение было общим — надо попытаться оседлать железную дорогу и дальше двигаться по ней.
— Подойти к железной дороге нам не дадут ни красные, ни чехословаки, они спелись друг с другом и выступают теперь единым фронтом, — сказал Каппель. — Мы, конечно, постараемся взять и одну станцию, и другую, и третью... Но это будут разовые победы. Удержать железную дорогу нам не удастся потому, что мы не имеем артиллерии. А у наших противников — добрых полтора десятка только одних бронепоездов. — Каппель приложил ко рту кулак, откашлялся.
Он очень плохо выглядел, это отметили все, кто находился сейчас в просторной светлой комнате с тяжело прогнувшейся длинной матицей, державшей на себе потолок, — впрочем, собравшиеся выглядели не лучше: обмороженные лица, черные язвы на скулах, тусклые глаза, заострившиеся, как у покойников, носы, полопавшиеся, в жестких скрутках кожи губы.
— И все-таки мы попробуем захватить железную дорогу, — сказал Каппель, поглядев на лица сидящих командиров. Генерал понял, что сама попытка уклониться от этого будет непонятна этим людям, улыбнулся скупо, через силу...
Попытка завладеть одним из железнодорожных разъездов была сделана на следующий же день. Стоял мороз — крутой, посильнее, чем на Кане, от сугробов поднимался голубоватый кудрявый дым, растворялся, прилипал к редкой, похожей на кисею небесной наволочи, сквозь которую неярко просвечивало скудное белесое ядрышко солнца. Немой лес, по которому шли каппелевцы, начал наполнятся птичьими звуками, треском — с солнцем этим птахам и мороз был не страшен...
С железной дороги в лес приносились паровозные гудки — встревоженные, частые: то ли каппелевцев уже засекли и готовились к встрече, то ли движение по рельсам было таким плотным, что поезда шли впритык один к другому.
Разъезд, к которому устремлялись каппелевцы, не имел названия — только номер, из штатных железнодорожников там было всего три человека, которые, сменяя друг друга, несли дежурство, переводили стрелки, загоняли какой-нибудь второстепенный эшелон на запасную нитку, чтобы пропустить эшелон поважнее с каким-нибудь крикливым чешским полковником во главе. В редких промежутках, когда удавалось перевести дыхание, железнодорожники гоняли морковные чаи, поскольку настоящий чай уже кончился, топили печку, чтобы не остыло жилье, и играли в поддавки.
Эти три мужика в драной одежде никого не боялись — ни белых, ни красных, ни чехов, ни сербов, ни французов (были здесь и такие), — перестали бояться.
Вдруг на разъезд налетел бронепоезд с замызганным чехословацким флажком, воткнутым на паровоз в какую-то железную рогульку у кабины машиниста, накрыл железнодорожные пути несколькими густыми белыми клубами, пушки завозились в бойницах, ощупывая тупыми носами тайгу.
Следом за первым бронепоездом прикатил второй, послабее вооружением, но все равно страшный, гулко плюющийся белым паром, громыхающий несмазанными железными внутренностями — паровоз, видимо, давно не был в ремонте, — хоть и поменьше был второй бронепоезд, и вооружением послабее, а брал он своей настырностью — с ходу послал два снаряда в тайгу, немного погодя загнал туда еще три — на разъезде было слышно, как лопались перемороженные стволы деревьев, попавшие в зону разрывов.
Мужики, сидевшие в станционной будке, невольно втянули головы в плечи — появление на маленьком разъезде сразу двух бронепоездов им не понравилось.
