Саша Ино
Письма в пустоту
И СКАЗАЛ ОН, ЯКИ АГНЕЦ
Скука снедает душу и раскладывает ее на сотни песчинок серого бисера ожиданий и тревог.
Становится тошно от постоянного молчания и пустоты, возникшей неуязвимой стеной между двумя когда-то лучшими друзьями. И в тот самый момент, когда становится совсем невмоготу, начинает свистеть чайник.
Альентес встает и снимает кипящий гневом прибор с газовой плиты.
Движения у него быстрые, резкие, (всегда) выверенные.
Он разливает кипяток, неотрывно смотря красными, как поздняя вишня, глазами на пар, степенно поднимающийся от чашек.
Хочется спросить его о чем-нибудь, а лучше вскочить и тряхнуть как следует, отвесить пощечину, отрезвить… А потом начать болтать без умолка, рассказывая ему истории из нашего детства, напоминая о том, что он, кажется, забыл или заморозил в своем сердце.
Но я не стану так делать.
Не решусь.
Крест розенкрейцеров, висящий у меня на шее, нервно вздымается вместе с грудью. Я чувствую свою вину перед другом, мое взросление было легким и светлым, поэтому я никогда не посмею заговорить с ним о прошлом. Ни к чему… Быть может, даже к лучшему, если он все забыл.
Мы и без того встретились случайно, сведенные проведением и жребием, разыгранным в братстве. Это лишь случайность, прихоть судьбы, неисповедимый путь…
Завтра я выполню свою часть задания, и операция перейдет в завершающую стадию, где в игру вступит Альентес. Он справится, его холодный цепкий взгляд не оставляет сомнений.
Я уеду утром, и мы расстанемся не известно на какой период. Быть может, навсегда. Но это уже неважно, потому что человек, греющий руки о стеклянную раскаленную кофеем чашку, давно перестал быть моим другом. От прежнего Альентеса, с которым я провел все детство, в этом человеке не осталось ни грамма. Он стал чужой, холодный и невыносимый. В теле исчезнувшего товарища поселилась пустота.
— Сахар? — осведомился у меня Альентес бесцветным голосом.
— Да, люблю сладкий кофе, — я по привычке улыбнулся и бухнул себе три куска рафинада из пододвинутой ко мне сахарницы с русским незамысловатым узором.
Мой товарищ остается невозмутимым. Он отходит к окну и смотрит в серую даль промозглой улицы. Небо пересекают вороны.
На фоне серой мглы, врывающейся на кухню через стекла, Альентес в черной длинной сутане из грубой ткани выглядит совсем худым и обреченно одиноким.
— Я завтра уеду, если, конечно, все пройдет успешно, — продолжаю я, — Наверное, в монастыре сейчас скучно. Зимой всегда так. Только малышня радуется снегу. А что им еще делать? Забот и тревог у них пока нет, дети воистину маленькие ангелы!
Альентес не отвечает.
Он слышит меня, но упорно хранит молчание, остановив свой бесчувственный взгляд на детской площадке под окном.
— Ты сам справишься? — задаю, пожалуй, самый глупый вопрос из всех, которые могли прийти мне в голову.
Альентес отворачивается.
Я злюсь.
Ставлю чашку и ухожу в единственную комнату съемной квартиры. На более удобные условия проживания братство расщедриваться не посчитало нужным.
Начинаю собирать свои вещи. Их немного: мирской черный костюм, белая рубашка, красные кеды. Все пожитки прекрасно помещаются в небольшую черную сумку. В углу стоит белый полиэтиленовый сверток. Я разворачиваю его и в последний раз проверяю винтовку. Сегодня она мне понадобится, а потом утоплю ее стальное тело в холодных водах Москвы-реки.
А пока… Я дал ей имя Джоконда. Потому что только холодная сталь пуль знает, какой секрет скрывает ее нутро. Завтра все изменится, миссия завершится.
В комнату входит Альентес, в зубах у него дымится сигарета.
Только сейчас я замечаю, он не носит креста нашего братства.
Кажется, он не достаточно верен идеалам ордена. Может, он вообще ни во что не верит? Но тогда как мой бывший друг справляется с бесконечным числом тяжелейших заданий?
Неприятный озноб прокатывается по коже.
Мне, преданному адепту братства, тяжело выполнять свои не самые сложные обязанности, а уж Альентесу, который, по словам Рауля, всегда получает тяжелейшую работенку, должно быть вообще невыносимо. И как спасаться без веры? Но, смотря на него, я не могу понять, колеблет ли его вообще что-нибудь в нашем мире.
— Диего, — неожиданно произносит Альентес низким грудным голосом, посаженным сигаретами, — Я справлюсь…
В его глазах по-прежнему красная пустыня, но три слова от него — уже прорыв. К тому же он назвал меня по имени, а не сухо и официально «брат».
Хочется кинуться к другу и радостно обнять, но я не смею.
— Вот мы сегодня их прижмем, — усмехаюсь я и демонстрирую винтовку.
Альентес не отвечает, он снова закрывается, обрубая все нити связи. Садится на край кровати, где мы всю неделю спали валетом, и задумчиво перебирает пальцами бахрому покрывала.
Мой взгляд прикован к его гордому профилю: высокий лоб, наполовину закрытый короткой геометрически ровной челкой, большие глаза цвета спелой вишни, аккуратный римский нос, чуть пухлые губы, разделенные чувственными прожилками, и едва выдающийся вперед подбородок. Он симпатичен. Даже черные, как смоль, волосы, схваченные в строгий хвост, не портят его юношеского очарования. Хотя, пожалуй, кроме меня никто не находит Альентеса привлекательным, всех отпугивает его холодная суровость и безразличие.
Но разве он не копия своего наставника брата Игнасио?
Теперь он его точная репродукция.
Жаль, что так вышло.
Давно, в детстве, он был другим.
Альентес неожиданно делает рывок вперед и выхватывает из-под кровати длинную металлическую палку, заостренную с одного края. Это и есть страшное оружие брата Альентеса, которым он вершит священное правосудие. Напоминает лом.
Отработав выброс, мой товарищ вновь прячет мрачное орудие в недрах старой кровати. Сегодня оно ему не понадобиться.
Джоконда затмит собой всех и исполнит соло.
Я немного замешкался, наблюдая за Альентесом, но, вспомнив о времени, поторопился со сборами.
Пошел в ванную, быстро умылся, выкинул зубную щетку, причесался. На расческе остались мои волнистые пряди цвета меда. Интересно, увидев их завтра, Альентес вспомнит обо мне или, не обращая никакого внимания, просто машинально смоет водой в раковине?
Хотелось бы верить, что он все же не окончательно умер душой и где-то далеко на задворках своего сердца хранит тепло, хотя бы к нашему прошлому.
Когда я вышел из ванной, Альентес уже стоял у двери в прихожей и сжимал в руке черный чехол с тем самым ломом.
— Ты возьмешь Реновацио с собой? — удивляюсь я.
Альентес чуть заметно кивает.
— Ты не замерзнешь? — спросил я, глядя на неизменившееся облачение спутника.
Молчание.
Вздыхаю.
Беру в комнате сверток с винтовкой, запихиваю ее в такой же чехол и ставлю у дверного косяка.
Хочется одеть куртку, но на сутане она смотрится нелепо, а лишний раз привлекать к себе внимание совсем ненужно.
Решаю остаться в одной сутане, все равно она сшита из плотной махровой ткани, да и погода за окном почти плюсовая.
Смотрю на себя в зеркало. Завитки волос лежат ровно, глаза как обычно хитрые зеленые, нос выдает во мне истинного римлянина, а мужественный подбородок говорит о волевых чертах характера.
И почему я стал монахом? Даже жалко такого красавчика.
Это была мимолетная крамола…
Усмехаюсь своему отражению ровными белыми зубами.
Я не выбирал свой путь, его определили за меня, когда я был еще ребенком, беспризорником, брошенным на произвол судьбы. Тогда только братство позаботилось обо мне, взяв в свое лоно, обеспечив всем, что могло понадобиться мальчишке. Я бесконечно благодарен ордену за это.
— Время, — сухо напоминает Альентес.
— Ой, прости, засмотрелся, — хихикаю я и взваливаю на себя чехол.
Мой товарищ неожиданно срывается с места, исчезает в комнате и возвращается уже с перчатками в руках. Подойдя ко мне, он резко протягивает перчатки.
