Поль периодически поглядывал в зеркало заднего вида. Он вдруг осознал всю неловкость ситуации и понял реакцию сына. И все же Поль предчувствовал, что ему будет польза от этой девушки, а возможно, и ей от него тоже. Ему надоело днями, неделями, месяцами размышлять, прежде чем что-нибудь сделать. Решения, принятые на свой страх и риск, хороши тем, что они естественны и искренни. Мысль о том, что ты оказал хотя бы элементарную помощь человеку, находящемуся в затруднительном положении, будет некоторое время согревать душу. Странно, но Поль интуитивно знал, что с Жюли у него до конца жизни. Бывает порой такая необъяснимая уверенность… Наверное, сейчас он чувствовал себя более свободным, и его это радовало. Жюли сможет перевести дух, потому что они встретились в подходящий момент и в подходящем месте.
Жюли, жизнь которой проходит в неподходящем месте и в неподходящий момент.
Проезжая Вогезы через туннель Сент-Мари-о-Мин, Поль поймал себя на том, что в зеркале заднего вида разглядывает лица Жюли и ее сына, расчерченные полосами неоновых огней. Выбравшись из туннеля, он свернул к супермаркету в промышленной зоне Сен-Дье. Сын поинтересовался, почему они остановились, и Поль объяснил, что не может мириться с тем, что трехлетний ребенок путешествует в таком хлипком кресле. Случись что, он себе не простит.
– Останешься с ними или выйдешь размяться? – спросил он у сына.
– Я пойду с тобой, – разумеется, ответил Жером.
– Не сходишь за тележкой? Кресло неудобно нести.
– Ты уверен, что поступаешь правильно?
– А ты всегда уверен, что все в своей жизни делаешь правильно?
– Конечно нет, но я принимаю меры предосторожности…
– Чем я рискую, покупая автомобильное кресло для девчонки, у которой нет средств, чтобы приобрести его своему малышу?
– Тем, что она почует легкую наживу и ощиплет тебя так ловко, что ты даже не заметишь…
– Да ладно тебе! Деньги у меня есть, а головы я не теряю, если тебя именно это беспокоит. Она слишком крепко сидит у меня на плечах. Я не испытываю к этой девушке страстной любви, а только страсть заставляет совершать необдуманные поступки.
– Тогда что же ты к ней испытываешь?
– Нежность. Кстати, очень приятное чувство, Жером. Рекомендую попробовать.
– И давно?
– С тех пор, как я познакомился с ней. Откровение, мистический свет апостолов, неожиданно снизошедший на меня.
– Ты знаешь ее всего неделю!
– Ну и что? Очевидное сразу бросается в глаза. Обычно это происходит мгновенно.
– И ты утверждаешь, что не влюблен?
– Нет, и я думаю, что даже не осмелюсь прикоснуться к ней. Мне будет страшно ее сломать.
– Однако она не выглядит слишком ранимой. Она похожа на тех доступных женщин, которые в том возрасте, когда другие девочки еще прыгают через скакалку, уже запрыгивают к кому-нибудь в постель. Ты же видишь результат. Беременность в шестнадцать лет!
– Внешность бывает обманчива. Я убежден, что этой девушке необходима самая мягкая постель, чтобы она могла свернуться в ней, как в коконе нежности и беззаботности.
– Ну вот видишь, ты сам говоришь о постели. Предупреждаю, она тебя ощиплет.
– Жизнь легка как перышко, когда дуновение, которое несет ее, исполнено любви и нежности, так что я охотно пожертвую несколькими перьями…
– Это кто сказал? – спросил Жером.
– Я.
– Ты? – насмешливо переспросил сын.
– До чего же ты бываешь несносен!
– Во всяком случае, она тебя вдохновляет. Уже кое-что. А если в Бретани у нас не заладится? Дом небольшой, нам придется сидеть друг у друга на голове.
– А если все будет хорошо? Если у нас получится жить душа в душу?
– Не очень представляю, что может получиться с совершенно незнакомой мне девицей, едва вышедшей из подросткового возраста – если она вообще из него вышла, – да к тому же обремененной мальчишкой, который мог бы быть ее младшим братом.
– Не навешивай на людей ярлыки. Если она бедна и рано стала матерью, это вовсе не значит, что она недоразвитая и неинтересная.
– Поговорим об этом, когда вернемся, – цинично заключил Жером.
– Вот именно. Кстати, она много читает. А ты? Как давно ты в последний раз раскрывал книгу?
– Позавчера. Толстую тяжелую книгу в красной обложке.
– Знаю, Видаля[2]. Я говорю про романы, очерки, что-то, чтобы отвлечься и раскрыться.
– Времени нет.
– Разумеется, есть. У тебя есть время. Ты его не используешь, вот и все. Потому что считаешь, что тебе не нужно ни отвлечься, ни открыться для мира.
– Мне нужна Ирэн.
– Ирэн мертва, – сухо ответил отец.
Жером умолк. И сейчас, спустя много месяцев после трагедии, эти два слова жестоко ранят. Отец произнес их ледяным тоном, и Жером знал почему. Он знал, что ему следует смириться с этим фактом, записать его на своем жестком диске, и жалостью тут не поможешь. Поль вел себя доброжелательно по отношению к нему. В первые дни после трагедии он часто обнимал сына, держал за руку на кладбище, когда все ушли, а Жером, слишком долго простоявший перед вырытой ямой, как будто постепенно погружался в мелкий гравий дорожки. Но вот уже несколько недель, как отец сменил тактику. Чрезмерное сочувствие действует на его сына как-то нездорово. Не лучше ли иногда прибегнуть к электрошоку, если это позволит ему взглянуть в лицо реальности?
Мертва…
Только отец осмеливался произнести «мертва».
Остальные предпочитали избегать ранящей жестокости этого слова. Они используют эвфемизмы, не называя вещи своими именами, полагая, что в таком случае все произошедшее как бы не совсем реально, что так удастся хоть немного смягчить действительность.
Ушла. Куда?
Скончалась.
Изящно, но длинновато. И чересчур торжественно. Слишком официально.
На небо.
К другим!
Мертва.
Ну да, мертва!
Антоним «жива». Как природа на живописном полотне, где срезаны цветы, собраны плоды, которые сохранят свои краски только на картине художника. Как несколько ее фотографий, собранные им в альбом, который он засунул в шкаф между книгами. Как натюрморт, приколоченный к его жизни сельского доктора. И он страдает от муки, которую доставляет ему вбитый в его тело гвоздь. Зияние, которое в конце концов затянется грубым келоидным рубцом, из тех, что остаются на всю жизнь.
Поль нашел детское кресло. Разумеется, он взял самое дорогое. Максимальная надежность. Или обычный блеф производителя.
Когда они вернулись к машине, Жюли распахнула дверцу:
– Людовик еще спит, а мне хочется пи́сать. Присмотрите за ним.
