– Тёмная ты, Зинька! Недалёкая! Аврора – это такая богиня была в античной мифологии... Богиня утренней зари... – высокопарно молвил он и оживлённо добавил: – Чего тебе не нравится?
– Нехорошо как-то дочку в честь крейсера называть, – всё ещё сомневалась она.
– Аврора и всё. Больше думать не желаю!
Так было дано нашей героине это редкое имя – и непонятно, какова была истинная причина, по которой её так назвал Гаврилов, – в связи с историческими событиями и ролью одноимённого крейсера в них или в честь древнеримской богини утренней зари – нежной и прекрасной? Но скорее всего Владимир Иванович нарёк дочь в память о какой-то незабываемой возлюбленной своей юности по имени Аврора.
Детство Авроры было тяжёлым с редкими вспышками радости. Но с годами, как часто бывает, вспоминались лишь эти незначительные вспышки.
– Какая всё-таки раньше была весёлая, беззаботная жизнь! А какие были конфеты! В каждом кругленьком леденце разноцветные домики, собачки или зайчики! А какой варенец продавали на Рогожском рынке! А пряники! А уж если зайдёшь в колбасный, то там такой аромат стоит, что в обморок упасть можно. Попросишь, бывало: порежьте сто граммов докторской, и ведь резали! Резали! Тоненькими кружочками – в те времена продавцов обучали этому, и потом холодильников-то не было... Сливочное масло хранили в банке с водой, чтобы не портилось... Зимой продукты вывешивали за окно, а воришки по ночам срезали кульки ножичками у жителей первых этажей, – с упоением и ностальгией по минувшим годам нередко рассказывала Аврора Владимировна дочери.
Матери она почти не помнила в своём детстве – та, когда бывала дома, всё время сидела за столом и со стуком гоняла костяшки на счётах. Из детского сада Арочку всегда забирал отец – зимой он вёз её на санках через парк по скрипучему снегу и, останавливаясь у каждой лавки, кричал:
– Остановка «Петушки» – выгружай свои мешки! Трамвайчик следует до остановки «Парк – конечная». Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п, – тук, тук, тук, тук, тук. Следующая остановка «Булочная», – и Арочка хлопала в ладоши – она знала, что у этой самой булочной она сойдет, и отец непременно купит ей сахарный пряник, а себе, несомненно и всенепременно, чекушку водки. – Тебе что, теремок или солнышко?
– Пряник-теремок, – и она получала усыпанный сахарной пудрой предмет мечты всего дня, проведённого ею в детском саду.
– Граждане, занимайте свои места – трамвайчик отправится через три минуты. Сейчас водитель отметится и вернётся, – и Владимир Иванович, усадив дочь в резные деревянные сани, бежал «отмечаться» в винный магазин. Он возвращался с бутылкой за пазухой совершенно счастливый. – Матери не говори! – предупреждал он дочь и, весело прокричав: – Следующая остановка «Бубликово»! – мчался на всех парах до самого дома, напрочь забыв обо всех остановках.
Распив бутылку с тёщей, которую Владимир Иванович с первого дня его пребывания в девятиметровке называл «мамой», обыкновенно говорил:
– Чо-то не хватает для вдохновенья! Мать, дай на чекушку!
– Ох, Володя, Зинаида придёт, ругаться будет! Костричная она! – окала Авдотья Ивановна, но отказать зятю не могла – она давала деньги и просила купить ей «красненького»: – Не люблю я водку – горькая она!
Нередко Зинаида Матвеевна, придя с работы, наблюдала следующую картину. Разомлевший супруг её дремлет на сундуке, где периодически спала Екатерина, скрываясь от Дергачёва, мать, забравшись под стол, кричит петухом.
– Мама, опять ты за своё! Вылезай! И этот идиот снова нажрался! Где Геня?
– Где Геня? Дак откуда ж мне знать? Оврорка тут...
– Я и сама вижу, что Аврорка тут! Вылезай, кому сказано!
– Нашто?
– Как такое – нашто? Так и будешь под столом сидеть?
– Буду! Мне совестливо! – отвечала Авдотья Ивановна. Стоило старушке выпить лишку, как ей действительно становилось чрезвычайно стыдно: как же она, мать шестерых детей, не смогла удержаться и напилась до головокружения?! Единственным спасением и укрытием для неё в такие минуты был длинный стол, который на ночь превращался в её ложе. Редькина залезала туда, спасаясь от позора, и сидела до тех пор, пока из головы не выветривался хмель, периодически выкрикивая: – Кук-кареку! Кук-кареку!
За четыре года брака верность Владимира Ивановича потерпела крах. И кто тут виноват, сказать сложно. Впоследствии он уверял дочь, что первой ему изменила Зинька:
– Ты что, не знала? Она ведь переспала со Средой! – выпучив глаза, доказывал он.
– С какой средой? Почему не с пятницей? – хохотала Арка.
– Не с какой, а с каким! Ты что, не помнишь эту падлу Среду? Он жил этажом выше! Я их застукал! Своими глазами видел! – возбуждённо, плюясь и стуча костяшками пальцев по столу, орал он. – А им-то, глазам, я верю! Не верь брату родному, верь своему глазу кривому, как говорится. Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п, – тук, тук, тук, тук, тук, – ты спроси, спроси её о Среде – посмотришь, как у неё глазки забегают! Что ж мне оставалось делать? Я отчаялся, потому что мне в душу нахаркали – в мою чистую, открытую, неиспорченную душу, – высокопарно заключал он, считая, что предательство жены со Средой с лихвой оправдывает его бессчётные измены и сумасбродные поступки.
Аврора помнила, что безрассудное, порой дикое поведение отца началось как-то внезапно, в одночасье. Может, и правда толчком этому послужила измена матери. Как знать? Сама же Зинаида Матвеевна в предательстве по отношению к мужу так и не призналась до конца дней своих, но при упоминании среды даже как дня недели отчего-то глазки у неё действительно начинали бегать туда-сюда, напоминая маятник мчащихся вперёд неисправных часов.
В гостях, когда собиралось множество народу, Гаврилов, пропустив рюмки три, запускал руки под стол и принимался шарить по дамским коленкам (иногда ошибался и хватался за мужскую, что нередко заканчивалось дракой, от которой Владимир Иванович спасался бегством, поскольку не мог дать достойный отпор противнику – сыпанёт злопыхателю солью в глаза и мчится наутёк, только пятки сверкают). Та женщина, которая отвечала на сей дерзкий жест хоть каким-то знаком – улыбкой ли, дёргающимся глазом или просто открытым, лишённым какого бы то ни было смущения, взором, через четверть часа оказывалась в его страстных объятиях либо в коридоре, либо в соседней комнате, а иногда и в той же самой – за ширмой. Не раз Зинаида заставала супруга без штанов, слившегося с незнакомой (а порой и очень хорошо ей знакомой) женщиной в дивном, упоительном экстазе, после чего Владимир Иванович и не думал оправдываться, а говорил мечтательно, с восхищением, обыкновенно томно прикрыв глаза:
