– Ничего не буду, – сказала она. – Ты выздоровей только.
Ей вдруг некстати вспомнилась другая постель, другое, такое же белое, лицо на белой подушке... Но если, глядя на умирающего Паоло Маливерни, она испытывала только обычное сочувствие, то теперь при одной лишь мысли о том, что Сергей мог умереть и сейчас еще может, ее охватило не сочувствие, а неодолимый, до обморока, страх за него. Хотя Паоло Маливерни был ей отцом, а Сергей...
Только Сергей был ей отцом, в этом заключалась главная правда, которой она прежде не понимала, но ясно поняла теперь. Это было из того немногого в жизни, о чем ее брат Марко говорил, что оно – важно. Она не могла допустить, чтобы ее отец умер!
Это была глупая детская мысль – ну что можно было сделать такого, чего не сделали бы врачи? – но она почему-то успокоила Марусю. А когда она снова вгляделась в его глаза, то чуть не засмеялась. Беспомощность, так ужаснувшая ее, исчезла из них совершенно.
Сергей смотрел на нее обычным своим взглядом, от которого у нее в детстве мгновенно пропадали все страхи, от которого расступались пугающие образы и картины Васнецова в детской книжке становились просто красивыми картинами... Как она могла тогда считать этот взгляд обычным!
– Ну, Мурка, расскажи что-нибудь про себя, – сказал Сергей.
Он всегда так говорил, когда приезжал в Тураково после командировки и усаживался с ней рядом на диван. И она рассказывала ему все, что происходило с нею за то бесконечное время, пока его не было, и удивлялась тому, что ничего важного с нею, оказывается, без него не происходило.
– Я была в Италии, – зажмурившись от счастья снова слышать этот его простой вопрос, сказала она.
– Ты ездила...
– Он умер, Сережа, – прежде слов догадавшись, о чем он хочет и боится спросить, сказала она. – Мне его жалко. И еще я там много всего поняла. И узнала всего много. Я тебе потом все-все расскажу! Я тебя люблю.
Она взяла его руку обеими руками и, перевернув, быстро поцеловала в ладонь, прямо под длинными, сразу вздрогнувшими пальцами.
– Я тоже, – помолчав, глухо произнес он. – Если бы ты знала, как...
– Я знаю.
– Выросла ты, Мурка, – вглядываясь в ее лицо, медленно проговорил Сергей. – Изменилась совсем. Не совсем, не совсем, – тут же поправился он, заметив, что ее расстроили эти слова. – Глаза взрослые стали, а все равно те же. У тебя и в восемь лет они такие были. Когда вы с мамой на шоссе картины продавали. Ты вся в платок была закутанная, одни глаза светились. Точно как сейчас.
Он коротко улыбнулся – наверное, вспомнил ту первую встречу на шоссе. Хотя ничего радостного не принесла ведь ему эта встреча с Амалией...
– Как мама? – спокойно спросил он.
– Ничего, – пожала плечами Маруся. – В Италии хочет остаться. Она после развода какие-то деньги получила, говорит, ей хватит. Картины собирается писать.
– Картины... Будешь с ней разговаривать, скажи, чтоб, когда деньги кончатся, не строила из себя оскорбленную невинность, а мне сообщила. Ну что ты так на меня смотришь? Праведный до тошноты, так мама про меня говорила? – усмехнулся Сергей. – Глупости, Мурка. Какая праведность – у меня-то! Все у меня к ней отгорело, но жизнь, она ведь заново не начнется и себя не переделает. А деньги я могу ей обеспечить. Всего остального и не могу, и не хочу. Кончено.
– Анна Александровна сказала, ты все время знал, где я, что со мной... – сказала Маруся. – А мне не говорил. Как же ты выдержал это, Сережа?
Сергей молчал. Ей показалось, очень долго. Наконец он ответил – так же глухо, как в ту минуту, когда она поцеловала его в ладонь:
– А что мне оставалось? Остановить я тебя не мог, да и понимал, не надо тебя останавливать, сама ты должна все понять. Но одно дело понимать, а другое... Мне же это все время мерещилось: ты одна и защитить тебя некому. И вмешаться нельзя. Патовая ситуация, как в шахматах.
Голос его звучал теперь почти спокойно. Но Маруся слишком хорошо его чувствовала, чтобы не уловить это едва ощутимое «почти». И чтобы не понять: от этого-то «почти», которого он никому не давал заметить, которое только проступало у его виска бледной стрелою, он и лежит сейчас на этой кровати с беспомощной тоской в глазах.
– Ты теперь выздоровеешь, – наклонившись, шепнула она ему прямо в ухо. – Выздоровеешь и будешь счастливый.
– Ну-ну, – усмехнулся Сергей. – Приятное пророчество. – Теперь он был совсем такой, как всегда. Даже не верилось, что в его голосе только что звучало глухое волнение. – А ты так в цирке и живешь? Может, к нам бы перешла?
– Нет, – улыбнулась Маруся; ей нелегко далась эта улыбка. – Я же там работаю.
– Ну и что? Не тигром же ты работаешь.
– Не тигром. Даже не обезьяной.
Зря она это сказала. Сразу вспомнились милиционеры на остановке и все, что было потом... У нее было все же маловато выдержки, чтобы притворяться спокойной.
– Значит, можешь в цирке работать и на воле жить. Перебирайся, а, Мурка?
– Я пойду, Сережа, – сказала она, вставая. – Врачи и так еле-еле меня пропустили. Ругаться будут.
– Не придешь больше? – глядя ей в глаза, спросил он.
– Приду. Я бы каждый день приходила...
– Если бы что?
– Если бы это тебе помогло.
– Мне это помогает. Приходи, итальяночка моя.
При этих словах он настороженно посмотрел на Марусю.
– Твоя, твоя, – заверила она. – Чья же еще?
– Ладно, – улыбнулся он, – не такой уж я папаша полоумный. Сама пойми: страшно же. Ну кому тебя, такую, доверить? Какому-нибудь... Которому сто лет ты не нужна, а нужно только на каждом шагу доказывать, какой он крутой и что захочет, то получит? Как про это подумаю, так и соглашаюсь с идиотским бабским лозунгом, что все мужики козлы.
Маруся засмеялась, еще раз поцеловала его в висок и вышла из палаты. И увидела Матвея. Он стоял перед нею и смотрел на нее ледяными зелеными глазами.
Маруся сидела на клоунском сундуке и следила, как небо, кусочек которого виднеется в окне между домами, медленно наливается тусклой утренней зеленью. Раньше она любила сидеть на этом сундуке с клоунским реквизитом. Ей казалось, она различает, как разговаривают необыкновенные предметы, которые в нем лежат. Но теперь она ничего не различала, просто сидела на сундуке, потому что не могла уснуть. Да вообще-то и не пыталась она уснуть этой ночью.
«Вот и все, – думала Маруся. – А чего ты ожидала? Что он целоваться с тобой бросится?»
Она ничего не ожидала. Она даже не поняла в первое мгновение, что видит Матвея наяву, а не так, как привыкла видеть все время, пока его не было. И она совсем не удивилась, увидев его. Даже не потому, что было вполне естественно, что он пришел навестить отца. То, что он есть в ее жизни, – это было для нее естественно, как дыхание.
