Найти их было нетрудно. Они жили в районах, расположенных недалеко от въезда в город. Ранние пташки, они сновали по улицам с корзинами в руках, спеша за утренними покупками. Мужчины и женщины. Шел мелкий дождь, и пахло осенью. Совсем другая жизнь. Открываются магазины. Повседневные хлопоты, запах свежего хлеба. Тут и там собираются кучки людей, тихо секретничают о чем-то. На стенах странные плакаты, некоторые ободраны.
Я бреду за ними, следую за черными каплями, которые постепенно сливаются в черный поток спешащей куда-то толпы, ага, вот она куда спешит – в глубь религиозного квартала. Когда я увидел большие штреймлах[61] из красноватого лисьего меха, я уже знал, что цель моя достигнута – никто не найдет меня здесь.
Одна компания стояла на углу улицы. Я подошел к ней, чтобы завязать беседу. Они сразу же определили, что я не из ихних. Может быть, из-за формы бороды, из-за характера стрижки, а может быть, по каким-то внутренним признакам. Их я не мог обмануть. Сначала они были напуганы: неизвестно кто заявился к ним, да еще в военное время, переодетым в их платье. Я сказал им тихо:
– Можно мне побыть с вами немного? – Не рассказал, что я прибыл прямо из пустыни. Сказал: – Я только что из Парижа.
Они посмотрели на пыль и песок, покрывавшие мою одежду и обувь, и ничего не сказали. Слушают молча мои путаные речи. Наверняка подумали, что я сумасшедший или еще что-нибудь. Но, к их чести, надо сказать, что они не постарались отделаться от меня, наоборот, поддерживая меня слегка под руку, участливо повели потихоньку по переулкам и дворам (а я тем временем все говорю, рассказываю о себе) к большому каменному дому, напоминавшему муравьиное гнездо, – что-то вроде ешивы или школы, – завели в одну из комнат и сказали:
– А теперь расскажи все сначала.
Сперва я путался, перескакивал с события на событие. Рассказываю заплетающимся от усталости языком о бабушке, потерявшей память, и о машине, которую я готов предоставить в их распоряжение. Постепенно из всей этой путаницы стала вырисовываться история, от которой я уже не отступал. Но так же, как и при ночном допросе того офицера, о вас я не сказал ни слова. И опять я увидел, с какой легкостью мне удается вычеркнуть вас из моего прошлого. Они привели какого-то бородатого еврея, блондина с совершенно нееврейским лицом, заросшим бородой и пейсами, который заговорил со мной по-французски с прекрасным парижским произношением, начал проверять правдивость моих рассказов о Франции. Спрашивает о парижских улицах, о кафе, о сортах сыра и вина, о названиях газет. Я отвечал на беглом французском с точными подробностями. Дух Божий снизошел на меня.
Убедившись, что я действительно знаю Париж, они попросили меня раздеться, у них вдруг возникло сомнение в том, что я еврей. Я видел, что они совершенно растерянны, не могут понять, почему я пришел к ним и чего я хочу на самом деле. Снова стали задавать те же вопросы, но иначе. Но я уже не расстаюсь со своей историей.
Потом они немного посовещались между собой, шепчут что-то друг другу на ухо. Боятся решить что-нибудь самостоятельно. Послали одного выяснить что-то, и он вернулся, кивая головой в знак согласия. Они отвели меня к своему раби в крохотную комнатушку. Я стоял перед огромным стариком, который сидел в клубах табачного дыма и читал газету. Они рассказывают ему мою историю, а он наставляет ухо, чтобы лучше слышать, и все время не сводит с меня глаз, по-доброму, с приветливым выражением лица рассматривает меня. Услышав, что я хочу предоставить свою машину в их распоряжение, он обратился прямо ко мне, стал расспрашивать о ней на иврите: год выпуска, объем цилиндров, вместимость, цвет. А потом спросил, где я ее оставил. Очень ему понравилось, что я привел с собой машину в качестве приданого.
А потом вдруг начал выговаривать своим людям:
– Надо уложить его поспать… вы же видите, он устал после дальней дороги… из Парижа… – (и он слегка подмигнул мне), – дайте ему сначала поспать… бессердечные вы евреи…
И весело улыбнулся мне.
Наконец-то они успокоились. Отвели меня во двор ешивы на глазах у сотен любопытных аврехов, которые тоже почувствовали инстинктивно, что я прикидываюсь религиозным. Меня проводили в комнату, которая служила пристанищем для гостей ешивы. Комната очень скромная, обставленная старой мебелью, но уютная и довольно чистая. Я уже начинал привыкать к особому запаху вещей, окружавших меня, запаху старых книг, смешанному с запахом жареного лука и вонью канализации.
Исполняя повеление своего раби, они постелили мне на одной из кроватей и ушли. Было одиннадцать часов утра, мир был освещен каким-то сероватым светом. И за кружевной, словно в царском дворце, занавесью как на ладони – Старый город, которого я никогда в жизни не видел. Прекрасный, захватывающий дух вид величественной стены, башенки церквей и минареты мечетей, маленькие каменистые дворы, оливковые рощи на склонах гор. Я долго стоял у окна, потом снял ботинки и, не раздеваясь, лег на кровать. Что-то в иерусалимском воздухе возбуждало меня, хотя устал я до смерти.
Сначала мне не спалось, еще и из-за того, что я был весь грязный – руки в черной краске, в волосах и бороде полно песку. Целую вечность не спал я в кровати. Наконец задремал. Бормотание учеников ешивы, их внезапные вскрики смешались с шорохом морских волн, тарахтеньем бронетранспортеров и беспроволочных телефонов.
Спустя какое-то время, я еще дремал, вошел мой сосед по комнате. Маленький, тщательно одетый старичок в ермолке из красного шелка. Он встал у моей кровати и стал смотреть на меня. Увидев, что я только дремлю, он очень обрадовался и немедленно принялся болтать на идише, старается завязать со мной разговор. Никак не верит, что я не понимаю идиша. Начал рассказывать о себе, но что – я не понял в точности. Что-то о том, что он приехал свататься к какой-то девушке, которую собирается увезти за границу, а пока проходит здесь серию каких-то обследований, то ли физических, то ли душевных.
Болтает не переставая, ходит по комнате, забавный такой, отпускает сальные шуточки, словно нет в мире никакой войны, нет другой действительности, а существует лишь та, в которой он живет. Он почему-то был уверен, что я тоже приехал сюда свататься, и пытался дать мне несколько полезных советов. Как сквозь туман помню я беседу с ним, иногда кажется, что это был только сон, особенно если учесть, что после того, как старичок разделся, покрутился в своем великолепном белье по комнате, надушился, снова надел свой черный костюм, он исчез и больше я его не видел.
Постепенно я погрузился в горячечный, тяжелый сон.
Когда я проснулся, было уже совершенно темно. Часы показывали девять вечера. Через кружевную занавеску, слегка колыхавшуюся от дуновения вечернего ветра, был виден темный силуэт Старого города. Стояло полное безмолвие. Я все еще чувствовал себя слабым, дрожу от холода, как будто и не спал вовсе, и вдруг, странное дело, проснулась во мне тоска по пустыне, вспомнились лица нескольких ребят с моего бронетранспортера, теперь они воюют на той стороне канала. Я открыл окно. В комнату ворвался чистый, пьянящий, незнакомый иерусалимский воздух. Голова болит. Теперь-то я знаю, что тогда у меня уже была высокая температура, что начиналась болезнь. Но мне казалось, что голова моя болит от голода, меня терзал страшный голод. Я надел ботинки, но сил зашнуровать их не было, и пошел искать еду.
