– Знаешь что, – сказала Хелен в один знаменательный день, когда Нелл взялась за восьмидесятую розу – а среди них и двух не нашлось бы одинаковых. Она теперь для одной розы использовала не меньше двадцати разных оттенков красного и экспериментировала со своего рода стереоэффектом: крохотные сочные лепесточки словно рвались к солнцу из центра, – если только ты обещаешь не зазнаться, мы попробуем тебя манекенщицей.
– Ладно, – сказала Нелл, пытаясь спрятать радость.
– Когда тебе будет восемнадцать?
– В июне, – сказала Нелл.
– У меня была дочка, которую звали Нелл, – сказала Хелен.
– Я не знала, – сказала Нелл.
– Она как бы пропала в пути, – сказала Хелен.
– Я так сожалею, – сказала Нелл. А что еще тут скажешь? Хелен не стала объяснять, как именно пропала та Нелл, а эта Нелл не спросила.
– Ей бы исполнилось восемнадцать на следующее Рождество. В день Рождества.
– Мне всегда жалко тех, кто родился в день Рождества, – сказала Нелл. – Подарки раз в год, вместо двух раз! Я сама родилась в летний солнцеворот. Нет, вы правда хотите, чтобы я стала манекенщицей?
– У тебя и лицо и фигура, какие требуются.
– Одно только, – сказала Нелл, – манекенщиц полным-полно. Хорошенькой может быть кто угодно. Своей заслуги в этом нет.
А Хелен с недоумением спросила себя: кто из тех, кого я знаю, говорил такие вещи? Ее отец, естественно, но как могла она уловить связь?
– Я бы предпочла стать модельером, – сказала Нелл. – Вот для этого нужен настоящий талант.
– И время, – сказала Хелен, – и опыт, и профессиональные навыки.
Нелл, казалось, поняла. И улыбнулась.
– Я бы стала манекенщицей, если бы могла оставить волосы такими, – сказала Нелл.
Они были короткими, черными и торчали, как колючки. (Она их зачесывала вверх щеткой.)
– Ну это вряд ли отвечает образу «Дома Лалли», – сказала Хелен. Но она понимала, что изменить образ «Дома Лалли», пожалуй, легче, чем заставить Нелл изменить решение, и победа осталась за Нелл. А тут явились мальчики – Эдвард, Макс и Маркус – и их познакомили, но ведь Нелл была всего только одна из мастериц, и особого внимания они на нее не обратили. Они требовали, чтобы их мать пошла с ними на кухню и накормила их ужином, а она, будучи дочерью своей матери, покорно пошла с ними. Нелл, когда они все ушли, вдруг почему-то стало очень одиноко, словно выключили плафон и оставили ее в темноте. Она докончила розу, а попозже в тот же вечер позвонила миссис Килдейр, просто сказать, что она здорова и работает, и чтобы миссис Килдейр не беспокоилась, и нежный привет Бренде, и – а да! – наилучшие пожелания мистеру Килдейру. А потом она пошла в вечернюю школу и записалась на продвинутый курс искусства, истории и французского. Она вновь вернулась на круги своя.
А теперь, читатель, не вернуться ли нам к цвету лица Анджи? Помните, как она сделала то, что косметологи называют обновлением кожи, и операция не удалась? Как трещины и шишки стали еще хуже, чем прежде? Ей даже не хотелось предъявлять клинике иск – такие муки сулила огласка. Но когда в течение переписки с ней по этому поводу они высказали предположение, что операция тут ни при чем, а причина психопатического происхождения, и тем не менее предложили оплатить счет психиатра, она согласилась. Она обратилась к доктору Майлингу, принадлежащему к новейшей святошколе. Она слышала, что он молод и красив. Так и оказалось.
– А по-вашему, в чем причина? – спросил он.
– Я несчастна, – услышала она свой голос и удивилась себе.
– Почему? – У него были ясные синие глаза. Он увидел ее душу, как и отец Маккромби, но он был добрым.
– Мой муж меня не любит.
– Почему?
– Потому что я не внушаю любви. – Слова эти ее ошеломили, но это были ее слова.
– Уходите и попробуйте стать внушающей любовь, – сказал он. – Если через две недели ваша кожа все еще будет плохой, мы испробуем таблетки Но только тогда.
Анджи ушла и попыталась стать внушающей любовь. Для этого она позвонила отцу Маккромби и сказала, что часовню продает и в его услугах больше не нуждается. Все это уже наводило на нее жуть. Порой по ночам, когда Клиффорд отсутствовал – а он отсутствовал почти всегда, – она слышала смех своего отца.
– Продать часовню, возможно, не так уж разумно, – сказал отец Маккромби и зажег еще одну черную свечу. – Бегорра, очень даже неразумно.
Отец Маккромби родился в Эдинбурге, как нам известно, но людям нравились его ирландские словечки, и он ими щеголял. Иногда он разыгрывал не ученика дьявола, а симпатичного плута, иногда он даже думал, что к нему вернулась лучшая сторона его натуры, и душа его вновь принадлежит ему.
– Вам меня не напугать, – сказала Анджи, хотя он ее напугал. И потому, вместо того чтобы просто поручить своему секретарю позвонить агентам по продаже недвижимости и отдать распоряжение: «Продавайте!», Анджи отправилась в их контору лично. Она хотела сделать это сама, она хотела быть смелой, она не привыкла испытывать страх. Она хотела взять над ним верх, хорошенько разжевать, прежде чем выплюнуть. По-моему, она вела себя очень мужественно. (Вы знаете мой обычай говорить хорошо о живых, а мертвые – что мертвые?)
День был дождливый. Лило так, что вы просто слепли. Анджи стояла на углу Примроуз-Хилл-роуд и Риджент-Парк-роуд, как раз там, где когда-то жил Алейстер Кроли (зверь, число же его 666), и раздумывала, куда повернуть. Выли клаксоны, ей в лицо били лучи фар. Она ничего не понимала: вой и свет словно взмыли вместе в воздух – секунда парящей тишины, а затем удар сверху, который сокрушил в ней свет, жизнь и душу. Быть может, мораль такова: плохим лучше не пробовать быть хорошими. Такое усилие их убьет.
«Нелепая случайность обрывает жизнь миллионерши, причастной к наркотикам», – заявила одна газета, пытаясь скрыть злорадство. Потерявшая управление нефтяная цистерна, летя вниз по склону Примроуз-Хилла, ударилась о поребрик, перевернулась, взмыла в воздух и обрушилась на Анджи. «Бедная богатая девочка раздавлена в лепешку, пока ее причастный к искусству супруг предстает перед судом в Нью-Йорке», – заявила другая.
– Туда ей и дорога, – заявил Джон Лалли вопреки всему, что для него сделала «Оттолайн», и должна с прискорбием сказать, что мало кто с ним не согласился бы. Только крошка Барбара заплакала.
Анджи, милая Анджи, я не знаю, что пошло не так, что сделало тебя такой злобной и невеселой, не способной никому принести радость. Винить ли нам твою мать, потому что она тебя не любила? Так мать Клиффорда Синтия тоже его не любила и, бесспорно, особой пользы это ему не принесло, однако не лишило же его способности вызывать любовь. (Ладно-ладно, поглядите на Хелен, поглядите на вашего автора, все время подыскивающего ему извинения. Он хотя бы заглядывал в себя и в своем эгоизме был честным, не говоря уж о способности перемениться, самого, пожалуй, важного качества.) Как легко винить матерей за все зло в мире! Все было бы прекрасно, твердим мы себе, если бы только матери делали то, что от них требуется: любили бы всецело, безгранично и исключительно, никому больше ничего не уделяя. Но матери ведь тоже люди. И любить могут только как могут, а дети о них всегда говорят «могла бы и посильнее, если бы постаралась». Винить ли отцов? Отец Анджи, как мы знаем, считал, что она не внушает любви. Оттого она и стала такой? Не думаю. Отец Хелен, Джон Лалли, был попросту невозможен, но Хелен же никогда не была скверной. Легкомысленной и безответственной в юности – бесспорно, но с возрастом – прямо наоборот. Была бы Анджи приятнее, родись она бедной и вынужденной зарабатывать себе на жизнь? Не думаю. В целом бедность делает людей жаднее, а не приятнее. (Разумеется, богатые часто нестерпимо жадны – кто не вздыхал и не говорил, наблюдая, как они цепляются за каждый свой жалкий шестипенсовик: «Потому-то они и богаты – благодаря жадности».)
