Алексей приложил руки к ее щекам, и тут же она почувствовала его губы на своих губах. Они слегка приоткрылись в поцелуе, словно прося, чтобы она впустила его к себе, – и Маринино дыхание устремилось к нему из ее навстречу ему открывающихся губ.
Она обнимала его за шею, гладила затылок, и, не прерывая поцелуя, Алексей чуть откидывал голову назад, словно желая крепче прильнуть к ее рукам.
Потом он встал, осторожно увлекая ее за собою.
– Замерзнешь, моя родная, – сказал он. – Не заметишь, как замерзнешь – вечер уже.
Она и вправду не замечала вытягивающей прохлады, идущей от речного песка, и не думала о том, что замерзнет.
– Загорел, Алешенька, – сказала Марина, отворачивая закатанный рукав его светлой рубашки. – Смотри, краешек загара.
– Сегодня, – улыбнулся он. – Я сегодня целый день здесь брожу, камешки собираю. Агат один нашел, очень красивый, да бросил потом.
– Почему? – удивилась Марина.
– Я не думал, что когда-нибудь тебя увижу…
Они медленно шли вдоль берега, то и дело останавливаясь и замирая друг у друга в объятиях – словно останавливая мгновения, прося их помедлить.
– Я сама не понимаю, как это получилось, – говорила Марина, вскидывая на Алексея свои переливчатые, а сейчас сияющие направленным светом глаза. – Нет, Алеша, нет – понимаю! И никогда себе этого не прощу… У меня такой бред был в голове, в душе, я сама теперь не верю. Я все знамений каких-то ждала, видений – черт знает чего я ждала! И сердце тебе надрывала…
– Ну, про сердце мое ты молчи, – улыбнулся он. – Где бы оно было сейчас, если бы не ты! Скажи лучше, как тебе Париж показался?
– Ох, Алеша! – покраснела Марина. – Ты же знаешь…
– Ничего я не знаю. – Марина почувствовала его пальцы на своих губах. – Милая моя, да я, может, о том только и думал все эти дни, чтобы с тобой там оказаться! Чтобы только глянуть, как у тебя глаза засияют, когда ты увидишь этот город… Я, помню, когда первый раз туда попал, целый день бродил по нему как помешанный – улыбался, вслух что-то бормотал. Три раза документы на улице проверяли! А тебе ведь отец, наверное, много о нем рассказывал?
– Рассказывал, – кивнула Марина. – И читала я о нем много. Я, конечно, ничего за день не видела по-настоящему. Но знаешь, мне показалось, что он какой-то другой – не такой, каким я его представляла. А почему – понять не могу.
– А! Это из-за цвета, наверное, – улыбнулся Алексей. – Ты к Москве привыкла, к разноцветной, да у нас и нет других городов. Орел ведь тоже такой? А Париж ведь – весь серо-золотой, ты заметила? Я сначала долго путался. Думал почему-то, что Лувр должен от Консьержери цветом отличаться. Все мне казалось, что город в какой-то дымке прозрачной стоит…
Марина засмеялась тому, как мгновенно и просто он объяснил ее неясное впечатление.
– Тебе не скучно со мной об этом говорить? – тут же забеспокоилась она.
– Ну что ты! Я же ни с кем еще об этом не говорил: просто не с кем было…
И тут, при этих его словах, на пустынном берегу Енисея, все его одиночество встало перед нею, как скала.
Она вдруг с мучительной ясностью поняла, что это действительно было так: что ему некому было рассказать о серо-золотых камнях Парижа. И обо всем, что происходило в его душе – ох, как же о многом! – ему некому было рассказать: все это было просто никому не нужно.
– А Монмартр помнишь? – сказала Марина. – Я по Арбату ведь ходить даже не могу: матрешки эти, фуражки, ордена на лотках… Но ведь и там – почти то же самое, только на парижский лад. И совсем другое… Живое, легкое, пузырьками играет, как сидр!
– Крепс ела? – улыбаясь, спросил Алексей. – Мое патриотическое чувство было крайне ущемлено, когда я убедился, что русский блин, оказывается, считается монмартрским национальным блюдом!
Они рассмеялись и поцеловались сквозь смех, остановив еще одно коротенькое мгновение.
– Я все-таки рада, что поехала, Алеша, – сказала Марина. – Ты не обижаешься, что я так говорю? Но у меня и правда словно пелена спала с глаз – только оттого, что я прошлась по Парижу. Может, действительно из-за того, что все дома одного цвета? Невольно приходится вглядываться получше…
Толя неизвестно откуда вынырнул перед ними, когда они уже подходили к дому.
– Толя, прости дурака – загулялся, забыл, что ты без ключа! – сказал Алексей, и Марина увидела, как улыбка сверкнула в его глазах. – Спасибо тебе…
– Да чего там, Алексей Василич, – махнул рукой Толя. – Ты у нас хоть и первый парень на деревне, а все ж дом твой не единственный. Я пока к Спиридонычу заглянул, принял на грудь… Так что я у него, если что. Наташка Холмогорова тоже с нами, – мельком добавил Толя. – До завтра, в общем! Да, свет-то отключили – говорят, до утра, – вспомнил он. – И генератор тоже крякнулся вчера. Хороши твои работнички!
Марина поднялась вслед за Алексеем на крыльцо и ждала, когда он откроет дверь. Она заметила, что пальцы у него вздрагивают, и осторожно взяла его за руку. Они вместе повернули ключ в замке и в дом вошли вместе. Потом, в комнате, Алексей на шаг отступил от Марины.
Вечер уже опустился на поселок Бор, шторы на окнах тоже задерживали свет – и в доме стоял полумрак и сливался с тишиною.
Свеча была вставлена в банку из-под майонеза. Алексей достал ее откуда-то с печки, зажег и поставил на круглый стол, стоящий посредине комнаты.
– Испугал я тебя тогда, Маринушка… – тихо сказал он, глядя на нее чуть исподлобья, словно в нерешительности. – Я о стенку головой готов был биться: хочу по-другому – и не могу, не умею, отучила жизнь. Ты… Совсем я тебе после ночи той противен?
Вместо ответа Марина шагнула к нему, провела ладонью по его седому виску, по щеке, потом прильнула всем телом.
– Как ты можешь мне быть противен, – прошептала она, – когда я тебя люблю, Алешенька, родной мой, всего тебя я люблю… Все во мне твое, вся я твоя.
– А я боялся… – медленно произнес он.
Лицо у Марины потемнело.
– Ты меня боялся? – спросила она, чувствуя, как голос ее прерывается. – Я знаю, от этого никуда мне не деться…
– Нет, милая, нет! – горячо прошептал он прямо в ее вздрагивающие губы. – Тебя я не боялся! Тебя я любил – с первой минуты, как только увидел. Наверное, и раньше еще любил, еще не видя… Я другого боялся: что ты меня не полюбишь никогда – за грубость эту, за все! Я себе таким выцветшим казался, таким старым, а в тебе этот свет так и сиял…
Она хотела что-то сказать, но тут же почувствовала, что говорить сейчас невозможно. Страсть его шепота, страсть каждого его движения подхватила ее, закружила неостановимым вихрем. Но это был какой-то удивительный вихрь: каждое движение приобретало в нем счастливую точность.
