Его взгляд был пронзительным и колючим.
– И я хочу ключ.
– Какой ключ?
– Тот, что я дал тебе, когда привез твоего отца из Парижа. Ключ от сейфа.
Мадлен бессильно упала на стул.
– Так вот в чем причина этого?
Она не могла поверить. Это было невозможно.
– Вы убили девушку из-за скульптуры? – она неотрывно смотрела в это лицо, лицо, которое она знала – думала, что знала – многие годы. – Ивы можете из-за этого… убить моего сына?
– Мне семьдесят семь лет, – сказал Зелеев. – Конечно, я под стать мужчине на двадцать лет моложе – но все же время работает против меня. Я больше не намерен ждать, Мадлен.
– Я отдам вам ее, – поспешно, с рвением сказала она быстро, голос ее дрожал. – Если вы приведете Валентина домой, я поеду в Париж прямо сейчас и привезу ее.
Она протянула руку и коснулась его левой руки, но он стряхнул ее руку.
– Я не скажу ни единой душе о Дженнифер. Я клянусь в этом.
– Я тебе больше не верю, Мадлен, – ответил он спокойно.
– Но вы же должны знать, что я сделаю все, что угодно ради Валентина.
– Именно поэтому делай то, что тебе говорят сейчас.
– Я не могу.
– Тебе решать, ma belle, – улыбнулся Зелеев. – Или ты едешь со мной сегодня утром в Париж, отдаешь мне Eternité, и твой прелестный дорогой Валентин будет цел и невредим…
– Или? – казалось, ее сердце сейчас выскочит из груди.
– Или он умрет.
Хотя это было обычное буднее утро, машин на улицах было мало, и они быстро доехали до аэропорта и без труда купили билет. Ощущение того, что она оказалась во власти самого гротескного из кошмаров так пристукнуло Мадлен, что она даже не заметила, как проверяли их паспорта, как они садились в самолет. И теперь она сидела у круглого окошка, брала у улыбающейся стюардессы прохладительные напитки и слушала, но на самом деле не слышала голос командира из громкоговорителя. Она летела в Европу в первый раз за четыре года – с человеком, который был ее другом половину ее жизни.
С убийцей.
Вдруг он заговорил.
– Я не хотел убивать девушку, – сказал он мягко. – Я хотел сделать так, чтобы она заснула на час или два… чтобы мне удалось забрать Валентина и напугать тебя, и продолжать наказывать страхом. Чтобы ты поверила в записку.
– А Дасти? Вы ее убили?
– Она была жива, когда я уходил.
Мадлен взглянула на его профиль.
– Мне трудно… – начала она и покачала головой, – нет, не просто трудно – невозможно поверить, что именно вы вытворяете все это с нами, Константин. – Она запнулась: – Может, вы не в себе? Заболели? Что случилось… что заставило вас пойти на это? Вы – мой самый давний друг… Вы делали все, чтобы нам помочь, – всегда.
– Я должен объяснять?
– Если можно…
– Это не трудно понять – если ты выслушаешь.
– Я выслушаю.
Он посмотрел на нее.
– Я люблю тебя. Я говорил тебе не так давно, что люблю тебя – с тех самых пор, как ты повзрослела. Я всегда хотел вас, Магдалена Александровна.
Он отвернулся и уперся взглядом в спинку сиденья напротив них.
– Так же, как всегда хотел Eternité.
– Так почему же вы мне никогда не говорили? Что хотите ее иметь для себя?
– До последних лет ты даже не знала, где она. А потом она была уже заперта, пылилась в сейфе в Париже. Ты могла предъявить на нее свои правд. Но ты слишком боялась возвращаться туда. – Зелеев сделал паузу. – И я хотел ее не для себя, ma chère. Я хотел, чтобы она была нашей.
Она принадлежала ему по праву, говорил он. Драгоценности Малинских должны были быть оставлены ему, а не Амадеусу, этому простому жителю гор. Тогда, дома, до того, как она покинула Россию, и горести и беды погубили ее, Ирина любила Зелеева. И она была его первой любовью в этом пропащем мире – в те блистательные петербургские дни, когда она еще была здорова, сильна и полна радости жизни, которую Амадеус Габриэл уже в ней не застал.
– Я приехал в Давос в поисках Ирины и нашел там только твоего дедушку. Но я понял, что он тоже сильно любил ее, и ради Ирины, ради памяти о ней, я помог ему воссоздать ее любимый водопад.
Он искренне привязался к Амадеусу, отдал их совместному творению всего себя, вложил в него всю свою душу, умение и талант, но те первые раны до конца так и не затянулись. Ирина оставила ему один единственный изумруд, а этот простой ювелир-ремесленник отдал ему рубин, и потом, позже – когда их работа была окончена, еще три драгоценных камня и решил, что этого достаточно.
Самолет стал покачиваться, пассажиры вокруг них беспокойно заерзали на своих местах, экипаж с улыбками успокаивал их и проверял ремни. Но Зелеев, начав, казалось, уже не мог остановиться. Он говорил выплесками слов, монологами, слова лились из него потоком, и в них сквозила обида, которая копилась десятилетиями.
– Я никогда не говорил тебе о тех несправедливостях, которые мне пришлось вынести за все эти годы. Я хотел, чтобы ты поверила тем историям, которые я рассказывал твоему дедушке и Александру – о блестящей жизни, которую я вел в величайших городах Европы.
– Так это была неправда? – ни секунды не проходило, чтобы Мадлен забыла о Валентине, помнила – она здесь ради него, ради спасения его жизни. Но все же она боролась с собой, пытаясь говорить разумно, почти вежливо. – Ни одна из этих историй?
– Нет, все было не так уж и плохо – относительно, – улыбнулся Зелеев горькой улыбкой. – У меня всегда была работа – на это мог рассчитывать не каждый эмигрант. Но меня не ценили по заслугам. Те, кто понимал, кто уважал меня, говорили, что не могут позволить себе содержать мастера такого таланта и опыта, но большинству просто не было дела до меня.
Многие из них насмехались над прошлым. Они напоминали мне – будто сам я этого не знал – о размерах империи Мастера – больше пятисот ювелиров работали на Фаберже на уровне самого высокого класса, а я, Константин Иванович Зелеев, говорили они, был всего лишь сыном надомника.
– Но они были невеждами.
– И я презирал их за это, ненавидел за их тупость и чванство. Я знал себе цену. Я знал – если б хоть кто-то из этих невежественных крестьян лишь одним глазком увидел мое лучшее творение – о-о! они бы ползали у меня в ногах…
– Опи как-то сказал мне, – сказала с усилием Мадлен, – вы брали с собой Eternité, чтобы показать ее эксперту, но вернувшись, ничего не рассказали…
– Потому что я ни с кем не встречался, – его рот сжался тверже. – Был там один известный швейцарский коллекционер, Морис Сандоз. Он был знаменит своим собранием самых блестящих шедевров Мастера. Я узнал, что он – в Женеве, и поехал туда. Но его там не оказалось.
– И вы привезли ее назад в Давос – как обещали.
– Я всегда был человеком чести, Мадлен. Я бы никогда не предал твоего дедушку – как он меня.
