Вскоре шум двигателей вертолета и холодный ветер от лопастей, недавно разбудившие сознание Сергея, усилились, но этого он уже совсем не слышал и не чувствовал.
Весна до Никольска добралась нынче поздно. Март уже перевалил за свою середину, а повсюду еще лежал снег, почти не тронутый потайкой; дворники еще и не пробовали отдолбить лед с тротуаров; никто не переменил зимних пальто, тулупов и шуб на «демисезон», а детишки по-прежнему катались с ледяных горок. Но ко всему происходящему стало чаще приглядываться солнце. Стало быть, весна неминуемо наступала.
На днях Марине позвонила Любаша. Она рассказала, что скоро, опять в апреле, поедет к Черному морю, в тот же санаторий, и приглашала Марину с собой:
— Помнишь, как здоровски отдохнули? Чё смеешься? Разве не здоровски? — шумела телефонная трубка. — Поехали со мной!
— Два раза в одно море не войдешь, — ответила с грустной усмешкой Марина.
После разговора с Любашей она долго сидела изумленная: неужели прошел год? Так мало — всего-то год. И так много — целый год! За этот год она прожила словно бы особенную, отдельную от других лет, жизнь. Как на счастливом карнавале. Как в страшном сне.
О прошлом Марина не жалела и ни в чем не раскаивалась. Ей было бы уже пусто без этого прошлого. Романа Каретникова она вспоминала все реже, и если раньше — с обидой, даже с гневом отторжения: он поломал жизнь, то теперь с теплым, немного жалостливым чувством — он в чем-то несчастный человек… Она считала, что любовью к Роману переболела, будто скарлатиной или каким-нибудь коклюшем. Такой болезнью заражаются и перебаливают многие и наперед получают иммунитет к подобным инфекциям. «Где вы сейчас, дорогой Роман Василич?» — с улыбкой на устах спрашивала Марина и в ответ себе пожимала плечами.
Но не о Романе Каретникове тревожилось сердце. В Никольск из кровоточащей Чечни возвращались покалеченные военнослужащие, приходили с грифом «груз 200» убиенные контрактники на затянувшейся спецоперации. Теперь Марина уже по привычке спешила с работы домой, чтобы не пропустить на всех телевизионных каналах новостийные передачи, в которых — непременные репортажи из Чечни, съемки в госпиталях, интервью с военными. Там, где-то среди людей в камуфляже, находился Сергей. Вдруг покажут, вдруг что-то сообщат про солдат из Никольска.
Из Чечни Сергей не писал, только к Новому году прислал поздравительную открытку и денежный перевод. За такое молчание Марина его не осуждала, не смела осуждать. А увидев однажды Татьяну, случайно, издали, из окна своей конторы, она уж было кинулась за ней на улицу, разузнать: пишет ли ей Сергей, — но подавила порыв, натолкнувшись в душе на знобкое чувство ревности.
— Мам! Ты где так долго ходишь? Я тебя жду, жду! — накинулась на Марину взъерошенная и зареванная Ленка. В руке она держала исписанный листок бумаги. Без труда угадывалось — письмо.
В какой-то момент у Марины потемнело в глазах: слезы и суматошный, издерганный вид дочери обескуражили ее, обессилили и унесли в короткое бессознательное затменье. Марина пошатнулась, вздрогнула, и больше по губам дочки, чем собственным слухом, разобрала слова:
— Папа раненый! Он в госпитале!
— Живой? — сипло спросила Марина.
— Живой. Сам пишет!
— Чего ж ты ревешь тогда? — выкрикнула Марина. — Перепугала меня всю!
— Жалко! Папку жалко. Ему две операции делали. Осколки доставали. Еще, говорит, один осколок остался.
Письмо Сергея из госпиталя из Ростова-на-Дону было адресовано дочери — на конверте значилось: «Кондратовой Елене». Лишь в конце письма краткая строчка посвящалась Марине: «Маме передавай привет». Увидев эти три слова, написанные знакомым почерком, Марина незаметно от дочери сглотнула слезы в горле. «Господи, хоть живой…»
В тот же вечер Ленка села писать ответ отцу, уединившись в своей комнате. Она вырвала из чистой тетрадки срединный двойной лист и выбрала ручку, которая писала чисто, без жирных подтеков пасты.
Как ни старалась выписать буквы пошире, покруглее, письмо у Ленки выходило коротким, едва переползло на вторую страницу. Писать про школу ей не хотелось: за текущую учебную четверть выходила тьма «троек». Рассказ про погоду (такие пишут друг другу все взрослые) уместился в пару предложений. «Полка, которую ты починил, висит теперь крепко», — написала Ленка и опять стала грызть ручку, придумывая, чего бы насочинять.
— Мам! Мама! Подойди ко мне! — прокричала наконец она, призывая в помощницы мать. Как только Марина показалась в дверях, Ленка спросила: — А папа пойдет еще на войну? После госпиталя?
— Я не знаю, — растерянно ответила Марина.
— Мам, можно я напишу, что мы его ждем дома? — спросила Ленка и уточнила: — Здесь ждем, вместе с тобой. Можно?
— Напиши, — ответила Марина, все еще находясь в какой-то растерянности. — Обязательно напиши.
Ленка склонилась к листу, начала выводить: «Папа, выздоравливай скорей. Больше на войну не ходи. Мы с мамой ждем тебя дома».
Марина тем временем стояла у окна. На улице уже стемнело — поздний вечер, но уличный свет в Никольске еще не погасили. Против окна Ленкиной комнаты рос тополь, чуть дальше, за его голыми ветками, горел фонарь. На фонарь сейчас летели скопища мелких белых мух. Они кружились, плясали вокруг толстого плафона фонаря, натыкались на него, обжигались, отскакивали и падали вниз. Марина задумчиво наблюдала, как мартовский ветер плещет, завихряет, гонит над землей весенний снег.
Из рукописи «Закон сохранения любви»:
«Если человек, находясь в полном одиночестве в лесу, в роще, в парке, подойдет к молодому деревцу и сломает его, он невольно очернит себе душу. Никто не увидел этого поступка, никто не осудит этого преступленьица — всего-то сломанное деревце, — но собственные чувства отомстят хотя бы тем, что в душе останется меньше фермента любви.
Самой разъедающей человеческую душу силой является власть. Природа власти — это искусственная природа. Она сама по себе развратна, потому что лишает людей равных прав. Любовь человеческая по своему естественному содержанию созидательна. Власть по своему искусственному, придуманному лжецами устройству разрушительна. И никогда наша цивилизация не добьется гармонии, ибо гармония человеческой — естественной — природы не может смириться с бесправием природы власти. Власть разжигает алчность и лицемерие, власть истребляет любовь, — любовь к человеку, любовь к искусству, любовь к молодому беззащитному деревцу.
И если скоро на нашей планете исчезнет жизнь — это произойдет не от того, что на всех не хватит кислорода, чистой воды, продуктов питания, — от того, что не хватит любви, — любви к природе, к матери, к женщине, к собственным детям, к своему ближнему, к Всевышнему.
