Ее отношения с Влэдом тоже пропитались повседневностью – стали размеренной, привычной рутиной, она привыкла к ним и не пыталась ничего менять.
Она привыкла к его любви, полной, избыточной, без остатка. Она знала, что каким бы пустым ни был ее каприз, он всегда будет исполнен, Влэд, конечно, посопротивляется поначалу, но в конце концов уступит. В результате получалась, что все решения принимала она, во всяком случае те, которые хотела принимать, которые имели для нее значение. Она стала хозяйкой в доме, хозяйкой в их жизни, и в то же время ответственность за решения лежала на нем. Ее вполне устраивал такой порядок вещей.
Со стороны они выглядели как дочь с любящим отцом. Да Элизабет и сама чувствовала, что Влэд заменяет ей отца – заботой, участием, спокойным, взвешенным советом. Она знала, что всегда может положиться на него, спрятаться за его спиной, если жизнь снова навалится и начнет давить своей тяжестью.
По вечерам они сходились в гостиной и разговаривали. Как ни странно, Элизабет не было скучно; однажды она даже подумала, что не случайно Влэд вызвал интерес у мамы, он много знал – литература, живопись, музыка, философия, – казалось, он читал все. Элизабет и не подозревала, что человек может быть настолько широко и глубоко образован.
Оказалось, что Влэд знает несколько языков, и хотя Элизабет сопротивлялась порой, но все же позволяла ему заниматься с ней. Так она незаметно для себя выучила французский, потом немного и немецкий. От Стендаля до Кафки, от Аристотеля до Канта – он подбирал ей книги, она читала, потом они говорили о них, обсуждали.
После таких вечерних разговоров она ощущала необъяснимую неловкость и не могла оставаться с ним на ночь – видимо, учитель, которого хотелось уважать и слушаться, не успевал перевоплотиться в ее сознании в любовника. И только перед тем, как уйти спать, она подходила к нему, наклонялась, дразня каждым своим движением, и слегка, мимолетно коснувшись губами его щеки, говорила «спокойной ночи», а потом поворачивалась и медленно шла к себе в спальню, впитывая спиной его влажный, молящий взгляд и каждый раз радуясь, что так ловко обхитрила его. Просто обвела вокруг пальца.
Так могло продолжаться несколько вечеров подряд, но потом, уже лежа в кровати, ворочаясь с боку на бок, взбивая подушку, она начинала чувствовать раздражающее внутреннее возбуждение – нервное, докучливое, словно внутри нее поселился назойливый зверек, который крутится и перебирает лапками и нагнетает беспокойство, да так, что нет возможности его утихомирить. Пролежав час, а то и два, она наконец, скорее от безысходности, вставала с кровати и как была – в короткой маечке и трусиках – пересекала гостиную и, едва слышно скользя по теплому деревянному паркету, без стука проникала в его спальню и так же тихо, не произнося ни слова, залезала под одеяло.
Она каждый раз удивлялась: казалось, Влэд никогда не спал. «Ждет меня», – думала Элизабет, уютно устраиваясь на подушке, и, когда глаза привыкали к темноте, различала его лицо, глаза, открытые, пристальные, и хотя она не могла разгадать их выражение, легко представляла их влажную, теплую, податливую расплывчатость. Сразу внутреннее возбуждение спадало, беспокойный зверек, еще секунду назад назойливо елозивший внутри, затихал, и тело наполнялось размеренностью и спокойствием. А потом совсем скоро к ним еще подмешивалась истома – щемящее чувство, которое, растекаясь, привносило даже не возбуждение, а скорее, сладостное предчувствие.
Оно зарождалось где-то в груди, затрудняя дыхание, тихо сползало, закручивалось в животе медленными, плавными кольцами, проникая гладкими отростками в ноги, вызывая болезненную слабость, почти обморок. И когда, казалось, она уже не в силах была шевельнуться, ее рука сама собой ухитрялась всплыть в воздух и сначала скользнуть по его волосам – только лишь для того, чтобы ощупать широкий, морщинистый, защищенный толстой кожей лоб, наткнуться легким, продольным прикосновением на глаза, воздушно, едва касаясь, захватить веки, потянуть их вслед за пальцами вниз, чтобы они прикрыли своей тонкой, пластичной завесой тихий, просящий взгляд.
Он понимал ее прикосновение как призыв, и тело его тут же касалось ее тела, окружало, сдавливало, она ощущала его повсюду – на лице, груди, животе, на бедрах, ногах.
Несколько раз она чувствовала, что Влэд плачет, особенно когда она долго не приходила к нему, неделю или больше. Влага, слишком обильная, слишком мокрая для нескольких скудных капель, расползалась по коже, смазывала, липла везде, где разрывались в мелких поцелуях его губы.
Один раз, когда все уже закончилось и истома растворилась, растаяла в недрах расслабленного, усталого тела, Элизабет, уже погружаясь в накатившую дремоту, все же спросила его про слезы.
– Ведь любви надо радоваться, а ты плачешь, – сказала она и прикрыла утомленные глаза.
– Не знаю… я так сильно чувствую твое тело, – ответил Влэд. – Не могу объяснить, но когда я касаюсь его, я перестаю быть собой.
Он еще говорил – долго, эмоционально, пытаясь объяснить, – но Элизабет уже не слушала. Ее сознание расплывалось и тонуло в словах, в темноте комнаты, в усталости требующего сна тела. И она засыпала.
Постепенно будни Элизабет заполнилась, страхи прошлого отошли, и ее жизнь стала казаться ей если не счастливой, то, во всяком случае, вполне удовлетворительной. Она снова репетировала в школьном театре, пьеса была современная, учительница литературы мисс Севени, которая взяла на себя функции режиссера, утверждала, что спектакль с успехом идет в Нью-Йорке, «Off Broadway». Главные роли уже были распределены, и Элизабет досталась одна из второстепенных.
Основная линия в пьесе была комедийная, про некоего профессора Пигмаштейна, который после кропотливых исследований и экспериментов создал наконец предмет своих научных дерзаний – идеальную женщину. Этакое эклектичное соединение Франкенштейна и Пигмалиона – довольно неожиданное и оттого смешное.
Таже мисс Севени утверждала, что лично знакома с автором, неким мистером Винникером, которого она уведомила письмом, что его пьеса популярна не только в «Big Apple», иными словами, в Нью-Йорке, но и среди подрастающего поколения небольшого, но в культурном отношении продвинутого городка Милтон.
Элизабет полностью погрузилась в свою роль, в ежедневные репетиции – она была хороша на сцене, заражала легкостью, задором, искрящейся энергией, без которой невозможно было бы передать дух пьесы. Вскоре все поняли – и сама мисс Севени, и остальные члены труппы, – что именно Элизабет держит на себе весь спектакль. Дело дошло до того, что мисс Севени, попросив Элизабет задержаться после очередной репетиции, завела с ней задушевный, почти что товарищеский разговор, намекая, что хотела бы предложить ей заглавную роль той самой идеальной женщины, созданной профессором Пигмаштейном, но боится, что это будет выглядеть непедагогично.
