Дело в том, что после удара по семейному счастью у него наступал недолгий период раскаяния. Он не стыдился просить прощения — напротив: просил его трогательно, униженно даже. В эти три дня Артем являл себя как подлинное совершенство: заботливый муж, добрый и внимательный отец, прекрасный семьянин и хозяин дома.
Он испытывал острую необходимость, потребность в чистоте, наводил порядок, мыл кухню, ванную, пылесосил все углы. Возможно, связано это было с желанием уничтожить следы очередных разрушений, произошедших в период «беспамятства». Именно так, в кавычках, с некоторой долей иронии произносила про себя это слово Ляля. За годы наблюдений она сумела сделать вывод: помнил ее муж достаточно, чтобы кое в чем держать себя в руках. Так, например, в любом состоянии он больше не дерзал поднять на нее руку. Значит, всерьез воспринял угрозу Лялиного отца. И запомнил ее.
Только слова шли с той поры в ход.
Но что это были за слова…
Их бы забыть…
Но они-то как раз и отличались редкостной липкостью…
Ляля уже согласна была на его регулярные пьянки. (Хотя, если взглянуть правде в глаза, кто спрашивал ее согласия?)
— Пей, — говорила она. — Пей, но только, умоляю, дома. И сразу после этого ложись спать. Не буянь. Почему обязательно все крушить, всех оскорблять, пугать, скандалить? Выпей и ляг спать. Если иначе не можешь, не обещай бросить пить. Просто старайся отравлять нашу жизнь по минимуму.
Естественно, в трезвом состоянии добрый любящий муж обещал.
Увы… После заветных трех дней семейной идиллии наступала пора некоей напряженности. Это чувствовали все. По чуть-чуть. Вот уже улыбка сползала с лица отца семейства. Вот уже отказывался он помочь с домашними заданиями кому-то из детей. Вот уже требовал оставить его в покое, не мешать отдыхать.
И значило все это одно: скоро грянет буря. В какой точно день — это они угадать не умели. И потому случалось все каждый раз совершенно неожиданно. Ну, почти неожиданно. Некоторые знаки имелись.
У Ляли, например, начинало ныть сердце. Ее вполне здоровое и надежное сердце почему-то тревожно ныло именно в те вечера, когда Артем напивался. И ничем эту странную боль устранить не получалось. Ни каплями, ни самовнушением, ни играми с детьми, порой веселыми и самозабвенными. Сердце ее, словно дикий зверь, чувствовало приближение бури. И она непременно происходила.
Почему-то мужу необходимо было высказаться в пьяном состоянии, обличить Лялю в жестокости, в ненависти к нему, в том, что она замуж за него не по любви вышла, а по расчету.
Хороший расчет! Хорошая нелюбовь! По расчету поселить Тему в своей квартире. По расчету работать днем и ночью, зарабатывая больше супруга. По расчету родить четверых прекрасных детей, которыми не нарадуешься, до чего хороши, здоровы, красивы и добры.
Но что пьяному докажешь? Что тут поделаешь?
Ляля, как и ее мама, повторяла про себя: «Несчастный человек! Он так страдает! Я должна ему помочь. Он же без меня пропадет».
И все брала с мужа обещания, что он больше не будет, все заставляла поклясться. И главное: все верила и верила клятвам — вот что удивительно.
Ни Ляля, ни дети не догадывались в те времена о том, что страдают болезнью, навязанной им собственным мужем и отцом. Если алкогольная зависимость признана немочью, то и зависимость жизни целой семьи от алкогольных циклов одного из ее членов — это тоже симптом. Признак нездоровья.
И название есть у этого недуга: созависимость.
Недуг этот способен всерьез подточить силы и надежды на будущее тех, кто им страдает. Ведь все члены одной семьи пребывают в едином энергетическом поле. Состояние одного обязательно и непременно влияет на состояние всех.
Это и есть созависимость.
Впрочем, как ни называй, ничего хорошего.
И все-таки, как бы там ни было, папу они любили.
Ну, ощущался временами сильный дискомфорт. Ну, кричал, спать мешал… Привыкли кое-как. А любить — любили. И радовались, когда он приходил с работы. Дом сразу оживал.
Пока не настал день Икс.
Вернее, как обычно, вечер.
Этот решающий вечер Рыся запомнила посекундно. И с него, с того вечера, пошел другой отсчет — время ее нелюбви к собственному отцу. Неуважения, отчуждения, презрения.
У других — Птичи, Ора и Дая — она не спрашивала. Молчала об этом. Но про себя знала точно: у нее началось именно тогда.
Случилось вот что.
Как раз в семье после четырехлетнего перерыва ожидалось пополнение. Рыся и Птича ходили во второй класс. Их вместе отдали в школу, хотя по возрасту Птича еще считалась маловатой, но, повторяя все за старшей сестрой, она к пяти годам бегло читала, бойко считала, так что вполне годилась в первоклассницы. И так было гораздо удобнее. Утром сестры отводили братьев в детсад и шли себе в школу. Сидели, правда, за разными партами. Так решила учительница. Выглядели они почти как близняшки, Птича только ростом была чуть пониже. А так — почти одно лицо.
Родители решились на пятого ребенка, хотя в семье имелся полный комплект: два М и две Ж. Вроде, больше некуда.
Но они к тому времени стали ощущать тесноту. Все же, как ни крути, а две комнаты площадью тридцать шесть метров — это маловато для шести человек. Но на очередь для получения бо́льшей квартиры их не поставили. Сказали: по правилам на человека положено пять метров. А у вас целых шесть! Много! Не положено.
Правила в те времена отличались суровостью. Никого не интересовало, что многодетная семья никак не может полноценно жить в двух комнатах.
— О чем вы думали, когда рожали? — спрашивали Лялю, когда она пыталась говорить о человеческих правах в учреждениях, где решали жилищные вопросы.
Ну, все как обычно: в газетах призывали улучшать демографическую ситуацию. На деле — все плевать хотели.
И вот тогда созрело у родителей решение: родить еще одного маленького. Тогда получится, что у них будет по 5 метров площади на человека. Но если точно считать, то выходило-то все равно больше, потому что если 36 разделить на 7, получалось 5,14…
Они наивно не учли, что квадратные сантиметры, да что там сантиметры — миллиметры, тоже придирчиво считались советской властью.
И вот эти сантиметры, само собой разумеется, объявили излишками жилой площади. Так что ничего у них не вышло, кроме замечательного маленького мальчика, родившегося чуть раньше срока, но оравшего не хуже Ора. Только более тонко, пискляво. За что и получил семейное имя Пик. А так-то назвали его Николаем.
В то время, о котором пойдет речь, Пик еще находился у мамы в животе. Хоть в этом ему повезло.
