— Дайте пройти! — это Даринку оттеснили приехавшие на вызов спасатели.
— Девушка, это ваша машина? — какой — то мужчина в форме потянул Горянову за рукав. — Отгоните ее, а то мы будем резать… Мало ли что… — и он кивнул головой на серебряный металлический ком. — Там человек на заднем, может, спасем…
Дарина послушно кивнула и вернулась за руль, аккуратно сдала назад и, осторожно объехав аварию, припарковалась там, где и планировала. Заходить, правда, в кафе не стала, а заняла столик на летней веранде, откуда по-прежнему отчетливо было видно место недавней трагедии.
Есть не хотелось…
— Ужас какой! — раздался рядом со столиком расстроенный голос официантки. — Видели?
— Видела… — и Горянова со всей серьезностью добавила: — если бы я ехала чуть быстрее, то сейчас не сидела бы здесь, а, вполне возможно, лежала бы там… — и она кивком головы показала на сплющенный ниссан.
— Надо же, как повезло! Вы в рубашке родились! — заохала официантка. — Сходите в церковь, свечку поставьте, что вас уберегли…
— Да… — не стала спорить Даринка. — Схожу… — и услышала в своей голове тягучий бабушкин голос: — Хурада норhон хγн шγγдэрhээ айдаггγй (промокшему под дождем роса нипочем, моя девочка).
— Да! — снова согласилась Даринка, — мне роса нипочем…
Долго сидела Горянова на летней веранде. Уже и скорая, и полиция, и спасатели уехали, уже расчистили дорогу, оттащив с середины на обочину изломанный металлический сгусток, а она все не могла заставить себя встать. Внимательная официантка принесла чай и даже сказала, что он за счет заведения, и категорически отказалась брать деньги, когда Горянова, не поверив в благородный порыв, протянула ей карту. Что она делала все это время? Думала. Она думала о бренности жизни, о том, что важно, а что нет, о том, насколько мелким перед самой вечностью оказалось все то, чем она жила до сих пор. Крупным и настоящим оставалась только нежность в бабушкиных раскосых глазах, сегодня столько раз всплывавших в памяти, добрый папин голос, его руки, каждый раз уберегавшие маленькую Даринку-егозу от падений и дрожащий от обиды мамин голос, когда Горянова после крупной ссоры, впервые показав характер, не вернулась домой ночевать.
Громкий звонок и заветные буквы на экране прервали размышления. Но Горянова не спешила принимать звонок, потому что он шел из той, прежней жизни и был уже совсем не к месту сейчас… Однако Роман Владимирович не унимался, скорее всего поставив ее номер на дозвон.
— Что делает твоя машина на Вельяминовке? — начал он без предисловий, лишь только Даринка нажала на зеленый значок.
— Вот как…Уже знаешь…
— Знаю! — рявкнул он. — Видео с твоей перекошенной физиономией во всех новостях.
Даринка горько хмыкнула и добавила сразу:
— Я жива Ром. И это все. Сейчас успокоюсь и поеду домой.
— Возьми такси! — не стал слушать ее Савелов. — А твою кореянку я отгоню. Ты где сейчас?
— На летней веранде в «Ириске».
— Нормально… Значит так, оставь ключи управляющему, он меня знает, а сама поезжай на такси домой. И напейся! Стресс нужно будет снять. Вечером я позвоню и проверю! — и Савелов отключился.
А Горянова послушно вызвала такси и назвала адрес. О том, что она приехала к маме с папой, Даринка поняла, лишь когда расплатилась с водителем и вышла. Да! У судьбы не бывает совпадений.
Очень часто так бывает, что ты приходишь в известные тебе до боли места, в которых вроде бы ничего не изменилось, но все совсем не так, как тебе помнилось. Все не так. В этом некогда родном, немного инфантильном, немного нескладном доме теперь витал крепкий, мужской хозяйский дух. Пока Горянова неторопливо снимала обувь, ее цепкий взгляд выхватил крепко сбитую антресольную полочку, которую папа раньше никак не мог повесить, потому что руки не доходили, и отремонтированную ручку на кухонной двери, и повешенные в ровные ряды на стенах коридора третьесортные картины, которые Елена Артемовна периодически прикупала на художественных развалах, а потом хранила в кладовке, потому что папа категорически отказывался вешать «эту безвкусицу». Зато теперь они, прибитые намертво ровными рядами, заполонили весь коридор, отражая взгляды городских художников на сюжетную конъюнктуру времени.
— Дарина? — немного растерянно протянула Елена Артемовна, показавшись из дверей кухни.
Девушка не стала поддерживать неловкую паузу, первая подошла и обняла мать, стараясь не замечать, как она угловато, словно школьница, льнет к ней.
— Ты проходи, проходи…
— Гостем будешь… — продолжила Горянова и попыталась улыбнуться. — Мам, давай без церемоний. И ты прости, я сегодня с пустыми руками…
— Да ничего!
Вот именно… Ничего…
Они сидели на кухне, и Горяновой не хотелось идти в зал. Мама говорила много ни о чем, стараясь вообще не касаться Эльки: о соседках, о даче, о посевах и даже о несостоявшейся поездке на море. Она поглядывала на дочь виновато, и даже ее голос, всегда требовательный, сегодня был слишком ласков.
— Мам, а папа где? — в третий раз спросила Горянова.
— Так, на закупках! Сейчас уже будет.
— К свадьбе что ли? — догадалась наконец Даринка. — Что же ты прямо не сказала?
Елена Артемовна даже побледнела.
— Дарина, — начала она, тяжело вздохнув, теребя поясок на домашнем платье. — Прости ты нас, пожалуйста! Мы были не правы…
Горянова лишь устало покачала головой:
— Мама! Остановись… — сказала она тихо. — Не нужно ничего объяснять… Все уже в прошлом…
— Доченька! Мы…
— Не вы, мама, а они… — Даринка твердо взглянула на мать. — Вы с отцом не имеете никакого отношения к этой истории… И закончим на этом. Я уж точно закончила. И не собираюсь всю оставшуюся жизнь лишать себя общения с вами из-за того странного факта, что Пименов выбрал Элю, а не меня…
Звонкая трель колокольчика у входной двери известил о прибытии. Груженные до самого верха какими — то пакетами, коробками, связками в дом ввалились Александр Айгирович, Элька, Иван и его неизменный друг Серега. Он — то первый и приметил Горянову, спокойно стоявшую в кухонных дверях.
— Здрасти… Я, пожалуй, пойду, — выдохнул он и как — то боком, только поставив объемную коробку на пол, тут же рванул обратно без всяких объяснений.
Увидев честную компанию, Елена Артемовна всплеснула руками, не сдержалась и выдала:
— Ну, ничего не слушает, говорила же ему одному подниматься, а он всех привел! Ну что за балда!
А потом, словно вспомнив, что Даринка рядом, осеклась, растерянно переводя взгляд с Эли и Вани на старшую дочь.
— Вещи заносите и двери закрывайте! — прервала неловкое молчание Горянова. — Папа, давай помогу. Здравствуй, Иван. Здравствуй, Эля.
Обед прошел тихо. Елена Артемовна накрыла крахмальной скатертью стол зале, разлила по тарелкам чешского сервиза украинский красный борщ, поставила в центр тарелку с зеленью, сметаной и чесночными пампушками. Все ели молча. Широко и размашисто закидывал в себя еду Пименов, и Даринка всё невольно удивлялась, откуда появилась в нем эта крестьянская привычка есть сгорбившись, часто — часто орудуя ложкой, вытирая стекавшие с уголков губ свекольные капли куском хлеба. Элька все кривила губы, задирая вверх подбородок и поводя плечами, но тоже молчала, лениво перебирая ложкой гущу. А Горянова все смотрела, не отрываясь, на Пименова, искренне пытаясь найти в нём хоть толику того, знакомого, нежного и простого парня. Потому сейчас это был не он. А какой — то медведеобразный жесткий мужик, хозяин северной заимки, как в тех фильмах о революции, что Александр Айгирович любил пересматривать с девчонками в детстве. Разве что без бороды.
— Все купили? — дрожащим голосом прервала молчание Елена Артемовна, обратившись к мужу.
— Нет, мам, — веско пояснил Пименов, неспешно отрезая себе еще один кусок хлеба, — по списку пунктов двадцать будет. В воскресенье докупим, — и его голос со странной хрипотцой ударил по ушам.
