— Успокойся! Я у отца! — что ж, почти правда и наверняка должно послужить хорошим сдерживающим фактором. — Говорю сразу, возвращаться не собираюсь. И я не хотела, чтобы ты пустую квартиру обнаружил, а рассчитывала, что ты позвонишь. Ты этого сколько не делал? Недели две? И пятый день ни слова в сообщениях. Я всегда уважала твое право на личное пространство, но о том, что приедешь, мог бы как-то сказать заранее, чтобы не вышло того, что вышло.
— Это смахивает на пошлый анекдот, когда возвращается муж из командировки, — хохотнул Ярославцев.
Если бы он знал, насколько прав, наверное, так не смеялся бы.
— Я завтра приеду, и мы поговорим, — помрачнев, сказала Юлька. — В котором часу тебе будет удобно?
— Да похрену! Когда приедешь, тогда и приедешь. Сделал, блин, сюрприз любимой жене.
— Тогда я утром… К тебе или где-то встретимся?
— Ну да, по набережной прогуляемся, в кафешке посидим, — съязвил Яр. — Юлян, ты в своем уме?
— Хорошо, я приеду к тебе. Отвезу Андрея в сад и приеду.
— Ну-ну! — хмыкнул напоследок Дима и отключился.
Это дурацкое «ну-ну» будто бы сорвало ей предохранители и заставило шумно выпустить из легких воздух и осознать: да и черт с ним. Чего она так боялась раньше? Давно надо было.
Юлька еще некоторое время постояла в коридоре, успокаивая шумное дыхание, а потом вернулась в кровать. Эта ночь обещала стать бессонной. Она улеглась с краю дивана, протянула руку, чтобы дотронуться до Андрюши. Тот был теплым и мягким. Сгусток энергии, которая сейчас спала. И, наверное, именно он делал ее смелой. Всегда, пусть Бодя и считал, что она трусиха.
Глупо было бы верить, что она совершенно не допускала мысли о том, кто отец Царевича.
Правда, очень глупо.
Тогда, в самом начале, в самый первый день, когда Моджеевский оставил ее одну в гостиничном номере, а она не понимала, растерянная и дезориентированная, как ей жить дальше после того, что натворила, она еще не в полной мере осознала, что совершенно, категорически не готова принять ни своей измены, ни своей реакции на нее. Она ведь не просто изменила, а изменила, получила удовольствие и не раскаивалась в этом. Того, что было с Богданом, она никогда, ни разу, ни на десятую долю не испытывала с мужем, который был ее первым мужчиной и которого, Юлька в это верила, она любила. Ужасно с моральной точки зрения. Да вообще с любой точки зрения — ужасно. Но она не раскаивалась. И, наверное, если бы вернулась обратно, то попыталась бы объяснить это Богдану. И может быть, тогда он не ушел бы так резко и так окончательно, напоследок почти что оскорбив ее.
Потом, прямо в то же утро, Юлька сбежала домой, едва позавтракала, гораздо раньше других гостей, потому что сил видеть Моджеевского и дальше у нее просто не было. Чувство вины было странным — не за то, что совершила, а за то, что не раскаивается. Она называла это про себя закрытым гештальтом, ставшим в какой-то степени травмой еще в юности, но вряд ли это ее оправдывало. А вот вернувшись в столицу, в их с Димкой квартиру, наконец, начала переваривать случившееся, все сильнее приходя в ужас от самой себя.
И будто бы назло своим чувствам с особым рвением взялась исполнять супружеский долг, бегая вокруг Ярославцева так, как не бегала все время их знакомства. Она ластилась к нему, всячески угождала и, наверное, проявляла инициативу в постели куда чаще, чем они оба помнили про нее. Будто бы намеревалась искупить то, что натворила. Дима офигевал от происходящего, радовался и всячески поощрял. И как-то совершенно незаметно их интимная жизнь заиграла новыми красками, которых прежде не было. Даже для нее, хотя до всей этой истории с Богданом она считала себя не очень страстной, даже скорее холодной. И Ярославцев иногда пенял на это.
А тут нарадоваться не мог. Да она и сама… привыкала. И думала, что все входит в нормальное русло.
Правда долго это не продлилось. Закончилось с положительным тестом на беременность и началом токсикоза. Потом стало просто не до секса. И даже не до Германии — командировка ее благополучно сорвалась по состоянию здоровья.
Закрадывалась ли ей мысль о том, что ребенок может быть от Моджеевского? Из-за сроков такое предположение не могло не возникнуть, и Юльку каждый раз ледяной пот прошибал, едва подобное приходило в голову. Она не спала по ночам и не знала, тошнит ее сильнее по естественным причинам или от страха, что ребенок и правда может быть Бодин. Как тогда все это разруливать? Она ведь не смогла бы молчать. Пришлось бы всем признаваться. А как признаться в подобном?
Это же все равно что голову добровольно на плаху. Обидеть, уничтожить Димку. Разочаровать папу. И еще неизвестно, как сам Бодя к этому отнесся бы, если бы вдруг оказался отцом. Одно дело — встречаться с женщиной, что он предложил ей, растревоженной и запутавшейся, в то утро, и совсем другое — получить ребенка, которого уж точно не планировал.
Но что может значить одна ночь против десятков ночей с мужем? Вероятность была настолько невелика, что Юля продолжала молчать, удерживая саму себя от каких бы то ни было лишних действий.
Да и срок, как выяснилось на приеме у врача, был двумя неделями меньше, чем если считать от даты Жекиной свадьбы. А потом, уже очень скоро, эти тревоги резко выместились переживаниями за Андрея — с каждым скринингом и с каждым днем проблем все добавлялось, и врачи честно предупреждали, что риски не выносить плод огромны. А Юля и думать забыла о том, чего боялась раньше. Теперь страх стал огромный-огромный, как земной шар, и заслонял собой все прочее, что еще накануне имело значение. И чтобы преодолеть этот страх, нужно было стать смелой. Андрюша всегда придавал ей смелости. Даже когда еще не родился.
С отцовством окончательно все стало на свои места в роддоме.
Ярославцев взял сына на руки, долго вглядывался в его мордашку, а потом объявил, что мелкий — копия его матери. «Ты только погляди на этот лоб! А нос! Точно мама!» — вещал супруг, счастливый и довольный. И благодарный.
В той старой истории она поставила точку. Димкин. Похож. И слава богу.
А теперь все это — куда-то в песок. Тот самый, в который, по Бодиному мнению, она должна была сунуть голову.
«Ну вот и увидишь!» — мысленно грозила ему Юлька, уже засыпая, промаявшись почти до утра. А когда проснулась — не сразу вспомнила. Пробуждения были хуже всего. Пока еще придешь в себя и поймешь, что в этом мире все с ног на голову!
Это немного подкашивает самые решительные намерения.
Впрочем, войти в очередной круг самобичевания она себе не позволила, настроенная сегодня внести ясность в свою довольно беспорядочную жизнь. И это вовсе не отменяло привычного распорядка. Встать пораньше. Негромко включить музыку на кухне. Приготовить завтрак. Разбудить Андрея и накормить.
Собраться.
Собрать себя.
Отвезти сына в сад. А потом — как на Голгофу. Туда, куда они несколько месяцев назад въезжали с Димой, вернувшись в Солнечногорск, чтобы начать новую жизнь в старом и родном городе их детства.
Машину припарковала под раскидистым кленом, где оставляла ее всегда. Сегодня здесь она планировала оставить ее уже насовсем.
Отпирать своими ключами не решилась. Все-таки это был Димин дом и больше уже не ее. И потому вдавила кнопку звонка, прислушиваясь к звукам внутри.
Дверь открылась не сразу. Не до конца бывший благоверный явил себя Юлькиному взору в самом домашнем виде — лохматый, небритый, в спортивных штанах и с голым торсом. Она лишь вздохнула и проговорила сакраментальное:
— Привет!
Ярославцев хмыкнул и отошел в сторону, пропуская ее в квартиру. Куда она и вошла решительным шагом, игнорируя то, как зудит под ложечкой. Она взрослая женщина. К тому же очень сильно накосячившая женщина. Она все решит сама.
— Ты только встал? — зачем-то спросила Юля.
— Я вообще не ложился, — заявил Димон, устраиваясь в старом кресле, тихонько скрипнувшем под его весом. Закинул ногу на ногу и принялся разглагольствовать: — Беспокоился о собственной жене. Как она там без меня. И с какого перепугу она вдруг без меня-то. Ну давай объясняй, я слушаю.
