Мир в этот момент может меня рассматривать. Ни к чему подливать масла в огонь.
Звук входящего сообщения заставляет сердце радостно встрепенуться. Настолько радостно, что, вскакивая с кровати, наступаю босой ступнёй на крабик для волос, который вертел в руках Исаев пока я собиралась.
Надежда глушит даже боль.
С самих похорон отчима, от мамы ни слова, ни весточки. Что бы там ни вбил себе в голову Мирон, она любила его отца. Даже чересчур. Никогда не забуду этот погасший безжизненный взгляд в день похорон, настолько жуткий, что я отказалась ехать на кладбище отдельно, с Димой. Но мать настояла. Впервые в жизни моя спокойная добрая мама повысила на меня голос. Всего два слова: "Оставь меня!", а оттенков боли было не счесть, вплоть до безумия. Больше я её не видела. Тем вечером Ольга, моя тётя, по телефону торопливо брякнула про мамины проблемы с сердцем и сообщила, что они собрались в какой-то эко-санаторий с полным отсутствием интернета и всевозможных гаджетов. Тётя Оля хорошая женщина и любящая сестра, если она рядом, за маму можно не волноваться. Только я впервые на такой большой срок предоставлена сама себе, соскучилась до чёртиков!
Однако, развернув окно чата, читаю короткое:
"Спокойной ночи"
От Димы. Ссора ссорой, а любезности по расписанию. В этом весь Исаев.
Разочаровано вздохнув, быстро набираю такой же безликий ответ, отправляю, и с чувством абсолютной потерянности сползаю вниз по стене. Слёзы не заставляют себя ждать. В них стонет усталость, дрожит одиночество, воет тоска...
– Так и думал, что нужно проводить до кровати, – раздаётся откуда-то со стороны окна голос Мирона. – Пошли, уложу тебя, горе луковое. Да не шарахайся ты так, не под себя. Размечталась.
Ещё бы его дикий взгляд так сильно словам не противоречил.
Глава 10. Втроём нам не выплыть
Мир
– Арбатов, бутылка в твоих руках, конечно, многое объясняет, но ты всё ещё живёшь в доме напротив.
– Что не мешает мне ходить к соседям в гости, – сажусь на корточки перед Машкой, пряча нервозность за развязным подмигиванием, и пытаюсь навскидку определить масштабы развязавшейся истерики. В принципе могло быть и хуже. Ну, по крайней мере, паучонок не в петле и не пускает слюни от выпитых таблеток.
– Ты вошёл в окно! – всхлипывает она, указывая подрагивающей рукой мне за спину.
– Дверь была заперта, – пожимаю плечами. – Будешь? – протягиваю прихваченный из дома виски. Как жопой чуял, что антидепрессант будет нелишним.
– Убери, – мотает она головой. – И сам убирайся. Доложишь Диме, что поручение выполнил: домой доставил, спать уложил. Хороший мальчик. Надеюсь, на ночь целовать команды не было?
– А ты бы позволила?
– Не в этой жизни.
Хмыкнув, свободной рукой хватаю Машино лицо и постепенно надавливаю пальцами на влажные скулы, заставляя её разомкнуть губы. Наши носы почти соприкасаются, дыхание смешивается, разжигая в паху нехороший огонь. Как ни странно, слёзы девчонку совсем не портят, скорее наоборот – смотрю на неё и во рту пересыхает от желания попробовать вкус крупных капель, слизать все до единой дорожки, насытиться их солью, но для этого нужно заткнуть голос совести, и загвоздка даже не в принципах, а в том, что потом едва ли смогу остановиться.
Я собирался насильно влить ей в рот немного виски, но теперь медлю. Хочу увидеть осознанность в заплаканных глазах, может до паучонка дойдёт, наконец, на кого так дерзко смотрит. Кого так опрометчиво дразнит. Я не Дима, и тем более не мальчик на побегушках. Он, разумеется, в курсе, что домой мы с Машкой ушли вместе. Более того, слишком хорошо меня знает, чтобы не сомневаться, что я не променяю дружбу на бабу, хоть та и нешуточно зацепила. Не пойму чем именно, но держит крепко. Вот сейчас, например, дрожит как крольчонок загнанный, но храбрится. Думает, я по чужой указке здесь торчу. Уморила.
В любой мужской компании есть лидер и есть тот, кого он подавляет. Вожак есть всегда, каким бы подлинным со стороны ни выглядело равноправие. Кого-то устраивает такое положение дел, кого-то угнетает. Дима в нашем тандеме тот, чьи интересы я буду защищать вперёд своих. Не как цепной пёс, как покровитель. Так было всегда, но Маша видит ситуацию наоборот, а я не собираюсь её переубеждать. Хочет думать, что меня Исаев провожать отправил – пусть. Видимо, действительно ни разу с ним не ссорилась, иначе бы знала, что в обиде он хуже томной барышни. Кобенится страшно, хоть нюхательную соль неси, чтоб расстроенные чувства обратно настроить. Да и дуется друг только на меня – за бланш под глазом.
Не видел Дима ничего, я первым его заметил, вовремя тормознул и себя, и Машку. Я не мудак интриги плести. Нет, хочется, конечно, докопаться на кой он всё-таки малявке? Но не настолько, чтоб нарочно лапать.
Не знаю, какой чёрт меня дёрнул пойти за ней. Увидел, что к Ежевике ревнует и накрыло: догнал, схватил, губами по коже такой сладкой нежной прошёлся и уже не смог остановиться. А потом второй раз тормознуть не смог, когда Дима Сукой назвал. Просто физически не смог. Пелена перед глазами встала, и вот уже друг – не друг. Всё с ног на голову перевернулось. В голове ночь кромешная, будто щёлкнул выключатель. Только запах крови отрезвил, усмирил во мне то животное, что в порыве бешенства кинулось на своего. Жутко, стыдно, а всё равно за ней как дурной рванул, потому что ранимая, хрупкая. Такую сломать раз плюнуть. Вляпалась бы куда-то, Димка себе бы вовек не простил. Я бы не простил, причём нас обоих.
Хотелось бы не понимать, что на него нашло, но причина, увы, только в нас с Машей, и имя ей – ревность. Нужно быть слепым, чтобы не видеть, как он на неё смотрит. В этом взгляде всё: от детского восторга чуду, до оскала оголодавшей твари. Той самой твари, что вскинулась сегодня вечером во мне. Только мы слишком разные, соответственно, звери в нас сидят тоже разные, и что-то мне подсказывает, что этих зубатых симпатяжек лучше не будить.
– Пей, – рычу нарочито грубо, вжимая ей в губы горлышко бутылки.
Маша подавлено молчит, глядя куда-то сквозь меня стеклянным взглядом. Она тяжело дышит, на бледные щёки наползает нездоровый румянец, придающий милому паучонку сходство с разрисованной матрёшкой – неадекватной, обиженной на меня матрёшкой. И эта отчуждённость пощёчиной горит на моей совести, ведь
