меня за что-то, словно обиду засевшую вымещал?
Это ведь он отказался от меня. Он! Он пошёл на условия отца, купив билет в Японию, чтобы ехать с этой рыжей. А мне не сказал, хотя я спрашивала много раз за ту злосчастную неделю после его ареста.
Ареста.
Вот за что он злится. Считает меня виноватой в той ситуации, потому что из-за меня сорвался на подонке Паше. Это позволило его отцу взять над ним контроль, подмять под себя непослушного сына. Выбор у Семёна был невелик: либо тюрьма, либо склонить голову перед отцом.
Но ведь я его не просила.
Безумный, горячий, он вбил себе в голову, что должен наказать моего обидчика, а сам за это в клетку угодил.
За это и злится…
— Вась, — Римма аккуратно трогает меня за руку, напомнив, где я и с кем, — ты куда улетела?
— Прости, — смаргиваю наваждение, а потом откровенно вру. — У Стаси завтра в саду конкурс стихотворений, я задумалась, какое платье наденем.
Римма удивлённо поднимает брови, но решает оставить моё объяснение невпопад без комментария.
— Ладно, давай уже выдвигаться. Мне ещё до офиса доехать нужно, а Красную снова перекрыли, придётся в объезд.
— Да, пошли, мне уже тоже за дочкой в сад скоро — она на полдня ходит в группу сейчас, — киваю и встаю.
Набрасываю жакет, поправляю волосы, проверяю, бросила ли в сумку телефон. Римма отходит к стойке купить с собой ещё бутылку воды.
Я жду её, а потом мы идём к выходу. Но едва Римма берётся за ручку, чтобы толкнуть дверь, та открывается, и мы нос к носу сталкиваемся с Семёном.
— Семён Владимирович, — удивлённо восклицает Римма, а у меня во рту резко пересыхает. Хочется развернуться и сбежать, выйти как-нибудь через кухню, или где там у этой кофейни чёрный ход. — Неожиданно видеть вас здесь.
— Надо поговорить, — кивает, глядя на меня, на ближайший столик, из-за которого мы только что встали с подругой.
Римма, которую он только что фактически проигнорировал, переводит внимательный взгляд то на него, то на меня.
— Мне нужно идти, — отвечаю, улавливая в собственном голосе дрожащие нотки.
— Я это слышал, — он стоит в дверях, явно не собираясь нас пропускать. — В аэропорту. Но, думаю, ты найдёт на меня пять минут своего драгоценного времени, Адамовна.
Боковым зрением замечаю движение мимики на лице подруги. Я ведь ей рассказывала, что у меня была связь со студентом, и это сломало и меня, и мою карьеру. Как-то после бутылочки вина даже расплакалась, рассказывая о том, что преступила моральную черту преподаватель-студент, и судьба жестоко меня за это наказала.
И сейчас в глазах подруги засветилось понимание, удивление и шок.
Это треклятое “Адамовна” меня выдало.
— Мне, наверное, пора в офис, — негромко говорит Римма и, ещё раз внимательно посмотрев на меня, осторожно уходит. А мне хочется вцепиться в неё, умолять малодушно, чтобы не оставляла меня с ним наедине.
Потому что… потому что я даже представлять не хочу, о чём ему нужно со мной поговорить.
Но Римма уходит. А я остаюсь. И Семён тоже.
Делаю спиной несколько шагов к ближайшему столику и опускаюсь на диванчик. Семён садится напротив. Смотрит. В глазах ни тени былой искры. Но взгляд пробирает так же, став куда тяжелее и даже опаснее. Давит свинцом, вызывая безотчётное желание сжаться, спрятаться.
Молчит, а я первой узнать, чего же он хочет, не решаюсь. Язык к нёбу прирастает.
— Почему твоя дочь хромает?
Я ожидала любой другой вопрос, но не этот. Теряюсь даже почему-то. И тогда он продолжает сам:
— У неё заболевание голеностопного сустава, осложнённое воспалением, вызванным аутоиммунной реакцией.
— Откуда ты знаешь? — выдыхаю поражённо.
— Лекарства помогают временно, но проблему с всё более деформирующимся суставом не решают, не так ли? — прищуривается, будто в душу смотрит, самое болезненное ковыряет.
— Справки навёл? — неприятная догадка возникает. — Зачем? — возмущаюсь.
— Нет, не наводил.
— Тогда откуда ты знаешь?
— Оттуда, что по такой же причине мне в четыре года сделали операцию. И только тогда я стал полноценно ходить, смог начать заниматься спортом. А до этого помню лишь боль и бесконечные капельницы.
Поражённо замираю. Где-то в носу начинает печь, и я закусываю губы до боли, чтобы сдержать слёзы.
Не может быть. Он выглядел таким сильным, таким здоровым, преодолевал себя в очень сложном и опасном спорте. Сложно поверить, что прошёл через подобное в детстве.
— Мне жаль. Рада, что тебе смогли помочь, — отвечаю, пытаясь держать себя в руках, а не удариться в панику от того, к чему идёт разговор.
— Это наследственное, Василина, — игнорирует мои слова, продолжая взглядом пригвождать к месту.
Поднимаю на него глаза и смотрю открыто. Не даю прямого ответа, да он и не спрашивает.
Карты раскрыты.
Он в курсе.
Сердце отбивает удары. Раз-два-три. Тук-тук-тук.
Сказать, что это лишь совпадение — глупо. Да он и не поверит. Семён всегда был умным и проницательным.
— Ты что-то предпринимаешь? Какой план лечения? — спрашивает, продолжая истязать меня колючим взглядом.
— Ты правда думаешь, что я ничего не делаю? — вспыхиваю в ответ. Он действительно решил, что я пустила всё на самотёк?
— Я не знаю, — пожимает плечами и складывает руки на груди. Тон ледяной. Как и взгляд. Совсем не по себе становится. — Я ведь многого не знаю. Как её зовут? Какое мороженое она любит? О чём мечтает? Какие мультфильмы предпочитает? — с каждой фразой его голос наливается сталью и слова бьют как пощёчины. — А знаешь, почему я не знаю? Потому что ты, Василина, опустила такую «незначительную» подробность как то, что у меня есть дочь.
Он замолкает, а мне нечего сказать в ответ. Спорить и опровергать — значит показать себя совсем дурочкой. Да и плевать, но так он не поверит же. Ни за что теперь не поверит. А если попробую отпереться, настоит на ДНК-тесте. И тогда всё это будет жутко унизительно.
— А тебе это было нужно? — спрашиваю, вспоминая его далекоидущие планы на поездку с рыжей. Которыми он, к слову, забыл поделиться со мной.
— А ты с какой-то стати подумала, что можешь решать за двоих? А если я сейчас начну принимать решения единолично? Такие, которые
