Движок тихо урчит. А у Белого в голове – микровзрыв. И пелена перед глазами. И пульс зашкаливает.
Но Белый едет ровно. Выруливает на трассу. С каждым преодоленным метром в груди у Феди растет дыра. Черная и гадкая.
– Привыкай, Белый, – усмехается он своему отражению.
Там же, в зеркале, Федя видит розовый рюкзак и кепку. Это ее вещи.
Резко тормозит. Покрышки жалобно верещат. Но Феди плевать, даже если бы в багажник врубилась сейчас целая вереница тачек. Похрен.
Протягивает руку. Цепляет кепку. Прижимает к лицу.
Вот так ты пахнешь, родная, красивая, не моя?
Федя не может сидеть долго так, посреди трассы. Жмет на газ. Иначе – вернется. А возвращаться нельзя.
Белому сейчас плевать на все. Даже не те важные дела, что поручает ему Слава.
Вынув телефон из кармана, Федя набирает номер друга.
– Я все, Слава. Сливаюсь, – глухо говорит Белый.
– Вот сейчас не понял, – удивляется Барновский.
– Мне надо свалить, Слава, – громче рубит он. – Совсем свалить.
– Федя, завязывай давай, – возмущается Слава. – Нужен еще отпуск, да без проблем. Отгуляешь и возвращайся.
– Нет, Слава, – качает головой. – Прости, подвел.
– Федь, да какой «подвел»! – возмущается друг. – Мы же столько лет, бок о бок.
– Все, Славик, – продолжает Белый, – Полине Владиславовне привет и низкий поклон.
– Сам передашь, – возражает губернатор.
– Нет, Вратислав Павлович, не скоро свидимся, – качает головой Белый и прерывает связь прежде, чем Слава задает вопросы.
Полный бак в тачке – единственная хорошая новость за чертов день. И Белый жмет педаль газа в пол. До упора.
***
Когда за Федором закрывается дверь, в гостиную входит Сюзанна Эдуардовна. Ее муж, Мухтар Маратович, задумчиво смотрит в окно. Туда же, куда минуту назад смотрел Белый.
Мухтар гордится своими дочерями и сыном. Он отец. И ему лучше знать, что именно нужно для счастья детям.
– Не боишься, что Надия тебя проклянет? – усмехается Сюзанна.
Варгинов молчит. Двигает рукой, заставляет кубики льда биться о стенки стакана.
Жаркое лето выдалось. От жары все сходят с ума.
– И зачем ты это сделал, Мухтар Маратович?
– Так надо.
– Ты же видел, как Белый смотрит на нашу девочку, – с укором говорит Сюзанна.
– Потому и говорю – так надо, – упрямо повторяет Варгинов и смотрит на жену: – Что у нас на обед?
– Сердца нашей дочери и одного влюбленного в нее мальчика, – ехидно говорит Варгинова, скрестив руки. И Мухтар понимает: скандала перед сном, в стенах спальни, не избежать.
– Белый у нас что ли мальчик? – усмехается он.
– А ты не таким был? Вспомни себя, Мухтар, двадцать пять лет назад! – фыркает Сюзанна и, хлопнув дверью, выходит из комнаты.
Спустя полчаса, парни докладывают Варгинову о том, что тачка Белого пересекла границу района и уверенно движется по магистрали.
– Ну, давай, Федя, – бормочет Мухтар, – докажи, что я в тебе не ошибся.
Не разговариваю с отцом неделю, две, три, месяц. Перебираюсь в однокомнатную квартиру, которую получается снять на те деньги, что скопились на карте. С того дня, как я учусь в вузе, моя стипендия спокойно падает на мой счет. Теперь эти деньги мне очень нужны. Именно эти, а не те, что дает папа.
Мама упрямо пытается затащить меня в гости. Но мне не о чем говорить с отцом.
Я нахожу подработку. Помогаю сестре в бутике. Продаю цветы, потихоньку разбираюсь в бухгалтерии небольшого бизнеса Алины.
К концу лета у меня уже есть небольшой запас, чтобы оплатить аренду квартиры на несколько месяцев вперед.
Оказывается, жить одной сложно. Но я справляюсь. Потому что еще сложнее – жить в неведении. Где сейчас Федя? Что с ним? Здоров ли? Почему не звонит? Он ведь обещал? Забыл номер?
Все, что мне удается узнать: Белый ушел с поста и теперь не работает на Вратислава Павловича. Совсем недавно Поля шепнула по секрету, что Федор им звонил.
Им – звонил. А мне нет?
Злюсь на него. Ненавижу. Умираю.
Листаю снимки со свадьбы Полины.
В моем телефоне есть всего две важные фотографии. На одной – Федя стоит вполоборота и курит. Он не видит, что попадает в кадр. И здесь он привычно собран, сосредоточен, пугает ухмылкой и цепким взором черно-синих глаз.
На втором снимке фотограф умудряется подловить Белого совсем с иного ракурса. Мне хочется верить, что именно тогда Федя смотрел на меня. Могу ведь я помечать? Так легче справляться с тоской.
Начинаются занятия. Удивительно, но Олега Петровича больше нет среди педагогического состава. Никто не знает причины его увольнения. А я могу лишь догадываться.
Октябрь вступает в свои права. Учеба становится моей отдушиной и спасением. Тем, что невозможно у меня отнять.
От университета до моего нового жилья несколько минут пешком. И каждый день я прогуливаюсь после пар, игнорируя приглашения девочек с потока посидеть, отвлечься, потанцевать в клубе. Мне ничего не нужно из этого. Громкую музыку я ненавижу. Ненавижу людей. Лживые улыбки. Громкие слова. Всех ненавижу.
За октябрем неизбежно наступает ноябрь. И я уже начинаю думать, что Белого я придумала. Нет его. Не существует. Только почему так ноет сердце?
Да и пусть ноет. Это всего лишь орган. Мышца. Разве она может испытать тоску, печаль? Разве мышца может страдать?
Сегодня опять льет дождь. Барабанит по стеклам. По карнизу.
Смотрю на эти капли. Пытаюсь стереть их рукой, но они по ту сторону окна.
– Я пирог принесла, – говорит мама, приближаясь ко мне.
Я вожу пальцем по стеклу. Рисую буквы. Сами собой они складываются в одно единственное имя. Это имя ранит меня. Все еще ранит. И я не знаю, как быть с этим. Совсем не знаю.
– Спасибо, мам, – шепчу я, взмахиваю рукой, стираю написанное ладонью. – Я не голодна. Потом поем.
– Когда? Через месяц? – фыркает мама, обнимает меня за плечи. – Ты очень похудела, девочка моя. Одежда висит, как на швабре. Хочешь, купим новые вещички?
– Оверсайз нынче в моде, ма, – возражаю я.
Вчера Полинка притащила полный пакет новых шмоток. Мне ничего не нужно. Но отказать подруге я не смогла. Пришлось брать. А пакет так и лежит в шкафу, не разобранный.
Я теряю себя. Я это чувствую. Время словно
