Она замерла, тяжело дыша и щуря на меня яростные свои глаза. Красивая, как буря, которая вот-вот разнесет в клочья твой дом и твою жизнь.
– Все, что захочу?! – переспросила она очень опасным тоном.
– Все-все, – пообещал я.
Кирилл: конец? начало?
Во дворе отеля два голоса лениво переругиваются на незнакомом мне языке, а через распахнутое окно в комнату плывет сладковатый дымок самодельных сигар.
Скорее всего, это носильщик с администратором, заскучав в пустом лобби, вышли на улицу с кем-нибудь поболтать. Но в послеполуденную жару улицы города вымирают, так что им остается лишь вяло, с паузами по минуте обкладывать друг друга местным матом.
Нравы здесь самые простые.
Тем более что марку держать не перед кем: кроме меня в отеле живет лишь толстый британский журналист, обреченный на вечное проклятие – писать заметки об украденных велосипедах и разбитых во время футбольных матчей носах в ближайшем пабе. Других новостей здесь нет – а эти всегда выкидывают из рубрики зарубежных новостей ради более острых событий в других странах.
Я сижу на полу у кровати с бутылкой темного рома и время от времени делаю глоток прямо из горлышка. Ветер развевает занавески, временами врываясь в комнату через окно и даря пару вдохов прохлады, мучительно необходимых в густом зное, растекающемся по комнате.
Капли пота медленно катятся по спине, раздражая своим щекотанием, но шевелиться невыносимо лень.
Я бросаю взгляд на часы: 16:45.
Отмечаю этот момент еще одним глотком рома.
Все – вот я и продал свой остров.
Где-то там, куда я больше не вернусь, мой агент поставил свою подпись и теперь наверняка названивает мне, чтобы об этом сообщить.
Но я выбросил телефон в океан еще на пароме.
Чтобы не передумать. И правильно сделал – я уже пожалел о сделке не меньше сотни раз. Но недостаточно сильно, чтобы возвращаться на остров и отменять договор.
Пусть.
Пусть там теперь на воле растут юные авокадо и манго.
Пусть кто-то другой смотрит в потолок спальни, которая запомнила одну слишком огненную ночь.
Пусть воспоминания останутся только там.
А я подожду, пока агент приедет в отель, отдаст мне бумаги – и отправлюсь куда-нибудь еще. Куда глаза глядят. Туда, где не смогу случайно встретить Варвару и получить от нее уведомление о разводе.
Начну все с начала.
Почему – она?
Из всех женщин, влюблявшихся в меня до беспамятства, до истерик, до порезанных рук и отчаянного вранья о беременности?
Почему именно она взорвала мой мир, вывернула его наизнанку, уничтожила все прежние смыслы и оставила лишь один, самый безнадежный?
Не знаю.
Кто-нибудь когда-нибудь вообще мог ответить на подобный вопрос?
Может быть, ответ кроется в том, что она – единственная из всех, кто признавался мне в любви, нашла меня на другом конце света.
Пусть даже для того чтобы причинить боль.
Она моей крови. Моего вида.
Спавшая до поры в своем толстостенном коконе из правил, ярлыков и стереотипов.
Ей было очень больно тогда выдираться из него на свободу.
Мне – больно сейчас.
Если долго не двигаться, потом всегда тяжело разминать затекшие мышцы.
Если долго не меняться.
Изменения – это жизнь.
Она была права: я перестал искать новое.
И сделала мне тот же подарок, что я сделал ей.
Порыв горячего ветра слизывает капли пота с загорелой кожи плеча, уже покрывшегося тонкой соляной коркой. За перилами террасы потихоньку начинает разгораться алый закат. Как стемнеет, можно будет перебраться в бар на соседней улице и просидеть там до утра. Или даже уйти с какой-нибудь приветливой красоткой к ней домой. Может быть.
Дверь номера еле слышно скрипит, открываясь.
Раздается стук каблуков.
Затихает рядом со мной.
Я медленно поднимаю взгляд – от ремешков босоножек к стройному загорелому бедру в разрезе белого платья. К высокой груди. Алым губам.
Глазам.
Прежним. Только глаза и остались прежними, словно все еще можно попросить ее сварить на ужин сливочный суп по-фински или запечь баранину. И она согласится. И можно будет болтать весь вечер. А потом обнимать ее в темноте спальни, вдыхая запах волос.
А вот целовать… Нет. Эти губы теперь целовать слишком дорого.
Она очень сильно изменилась с нашей первой встречи.
Там и тогда, во дворе своего дома, с плохо скрываемым удивлением и восхищением разглядывающая мою машину, она была обаятельна и непосредственна, как кошка. Естественно. По природе.
А теперь ее обаяние отточено, как скальпель в умелых руках.
Хирурга или маньяка? Вот вопрос…
– Знал, что ты придешь, – говорю я, вновь устремляя взгляд на алеющий горизонт. – Видел твою машину у отеля. Желто-черная «ламба».
– Это ничего не значит, – говорит она, и от ее голоса что-то рвется внутри и заливает сердце горячей кровью.
Я протягиваю ей бутылку рома.
Она садится на пол рядом со мной – прямо в платье.
Берет ее и отпивает глоток.
Она говорит:
– Спасибо.
Я молчу.
За ром?
Она тоже молчит.
И мы пьем ром по глотку, передавая друг другу бутылку и тщательно следя, чтобы не соприкоснуться пальцами.
Закат за окном из алого становится багряным, потом лиловым, а потом все тонет в темноте.
Тогда она говорит:
– Ну скажи же, что ты меня любишь.
Я говорю:
– Это все, чего ты хочешь? Только три слова? Без них все остальное не в счет?
Она говорит:
– Да.
Я говорю:
– Я тебя люблю.
Она говорит:
– Врешь.
Я забираю у нее бутылку и пью ром большими глотками, пока в горле не начинает печь, а
