— Кто ты?
— Я Наим, — сразу же ответил я.
А он крепко держит меня.
— Ты знаком мне откуда-то… Где мы встречались?
Он не узнал меня.
— Ночью, у вашей разбитой машины. Я приехал, чтобы отбуксировать ее.
— А, ты его рабочий-араб?
— Да.
— А что ты делаешь тут?
— Жду его.
Тогда он немного покрутился по комнате, словно это его дом, рассматривает посуду на столе, слегка улыбается про себя. Потом говорит Дафи:
— Скажи маме, чтобы позвонила мне. Но она не отвечает.
— Хорошо?
Но она не отвечает. Ответь же, черт возьми! Зачем она дразнит его? Стоит бледная, злая, ужасно красивая, в длинном халате, босая. Ответь же ему, чтобы он наконец ушел! Но она молчит, он никогда не уйдет отсюда.
— Я скажу ей, — говорю я, чтобы он убрался поскорее.
И он уходит. Оставляет дверь открытой. Я пошел закрыть ее. А Дафи все еще стоит, не двигаясь с места, смотрит в сторону. Я подошел к ней, прикоснулся:
— Кто это?
Она не отвечает мне, уставилась в стенку, вся бледная. Напугал же он нас! И вдруг она оборачивается ко мне, и мне кажется, она хватает меня, и тогда я тоже схватил ее, то есть обнял ее, и мы поцеловались, не знаю, кто был первый, мне кажется, что вместе, сначала получилось мимо, но потом прижались прямо губами, как в кино, взасос, только, когда видишь фильм, не чувствуешь вкуса, а я почувствовал вкус кофе и пирожных на ее губах и еще чего-то. Это был долгий поцелуй, и я почувствовал вдруг, что не могу больше, что я умру, если поцелуй этот продлится, и я упал на колени и поцеловал ее ноги, давно мне хотелось сделать это, но она подняла меня и потащила в комнату, и была она почти голая, и тогда она порвала мою рубашку, совсем с ума сошла, и сказала: «Пойдем, будешь моим любовником».
И тогда Наим подошел ко мне, совсем несчастный и подавленный, и спросил:
— Кто это?
А я не отвечаю. Очень мне жаль его. Как этот подонок его допрашивал, и как он униженно, без всякой гордости, отвечал ему. И я ухватилась за него, потому что боялась, что он уйдет, и он обнял меня, и мы вдруг поцеловались, не знаю, как это получилось и кто был первый, мне кажется, что вместе. И такой глубокий поцелуй, взасос, как в кино, и вкус ананаса и шоколада на его губах, и вдруг он сполз, упал на колени и начал целовать мои ноги, что ему нужно от них, с ума сошел. Я вижу, что он боится встать, так и останется там на коленях, тогда я подняла его, и он потащил меня в мою комнату и расстегнул на мне халат и пижамную кофточку, а я порвала его рубашку, чтобы он не оставался одетым, когда я уже почти голая.
Это чудесно. Уже, так быстро? И это все? Я просто, ой, мамочка, вот оно, само собой. И эти маленькие груди, как твердые яблоки. Маленькая девочка. И этот крик. Что же это я делаю? Внутри, совсем внутри. Точно так, как я думал, и в то же время иначе. Глаза ее закрыты, хоть бы сказала что-нибудь. Это и есть счастье, предел счастья, большего не бывает. И не нужно… и тут я стал ужасно стонать…
Я сказала: «Идем, будешь моим любовником», потому что не хотела, чтобы он сделал мне больно. Но все-таки было больно, невозможно было остановить его. Хватит, пусть прекратит сейчас же, сладкий мой, ой, мамочка. Невозможно остановить его. Вот, вот оно. Я наверняка опередила всех девчонок. Если бы Тали и Оснат знали! А это хорошо. Прямо мечта, ужасно приятно внутри, и это плавное движение. Все ужасно серьезно. И вдруг он начал стонать, как старик, как будто внутри его сидит кто-то другой. Вздыхает, бормочет что-то по-арабски… Даже не понять, хорошо ему или плохо…
— О чем ты думаешь?
— Ни о чем.
— Не может быть, всегда о чем-то думают.
— Ну хорошо, о старухе.
— Что о старухе?
— Она, наверно, умерла за это время.
— Сколько ей лет?
— Больше девяноста. Вот бы мне прожить столько.
— Он обидел тебя?
— Кто?
— Директор…
— Это был директор?.. Нет, не обидел. С чего мне обижаться? Только испугался ужасно.
— Испугался?
— Да, прямо напугал он меня…
— Когда папа дал тебе ключ от дома?
— Он мне не давал его.
— Но ведь был у тебя ключ сегодня.
— Это мой ключ…
— Твой?
— Я сделал себе ключ, когда он посылал меня сюда взять сумку. Когда я увидел тебя в первый раз…
— Давно это было…
— Да.
— Зачем?
— Просто хотел, чтобы был у меня ключ.
— Но для чего?
— Просто так…
— Из-за меня?
— И из-за тебя тоже.
— Из-за кого еще?
— Ну хорошо, только из-за тебя.
— Но ведь тебя могут посадить за это.
— Ну и пусть… Кто-то вошел.
— Нет!
— Прислушайся хорошенько… Их там несколько…
— Так одевайся побыстрей… Я спрячу тебя… Это папа и мама, а может быть, и еще кто-то.
Лежит себе, расслабившись, поперек широкой кровати, дремлет, голова покоится на груде подушек, яркий утренний свет иерусалимского лета заливает комнату. Звуки музыки — веселый марш. Ноги ее подгибаются на пороге, она крепко хватается за меня. Не думал, что на нее так сильно подействует вид его длинной бороды, длинных пейсов, и эти кисти цицит, небрежно высунувшиеся из-под рубашки, и шапка из рыжего лисьего меха, полеживавшая на столе, у телефона.
— Что произошло? — шепчет она.
Он открыл глаза, смотрит на нас, все еще лежа, мягкая улыбка появляется на его лице, словно он испытывает удовольствие, видя, как она потрясена, словно вся эта метаморфоза, которую он претерпел, предназначалась для этого мгновения.
— Как поживаете, сударыня?..
А она не может даже ответить, слова застревают у нее в горле. Испугалась, что ли, что любовник уже не любовник, что любовник сошел с ума.
Любовь стареющей женщины…
— Но что же случилось?
Он медленно поднимается, садится, все еще улыбается, радостно так.
— Меня хотели убить, я должен был скрываться. Главное, я жив, слава Богу.
И он начинает бродить по комнате, идет к окну, смотрит на городскую стену, на башни. Она следит за ним, словно каждое его движение полно глубокого смысла. Все еще боится приблизиться к нему, боится его.
Он замечает «моррис» на стоянке.
— Значит, они согласились отпустить меня. Чудесные люди.
Я ничего не ответил. Лишился дара речи. Он продолжал ходить по комнате перед нашими глазами, заложив за спину руки. Выработал у себя медленные, старческие движения.
— Но что же будет теперь? — Она говорит все еще шепотом.
— Вернемся домой с Божьей помощью. Бабушка жива, скажем ей — здравствуй, попросим у нее благословения. Нет наследства, ну что же… Был сон — и развеялся. Посидим, подождем, для чего торопиться? У меня есть время…
