– А это зачем?
– Ну как же, Лизи. В Бредтауне тебя многие знали – соседи, в школе у тебя были подружки, ты могла им что-нибудь рассказать. Люди могли начать что-то подозревать. Ведь все знали, что он тебе чужой, что твоя мать погибла, что полиция подозревает его. Наверняка в городке шли разговоры, пересуды. Конечно, ему проще всего было уехать с тобой, замести следы. Вот еще одна причина, почему ему потребовалось создать опасность. Как он все ловко рассчитал, всего один ход, но какой удачный!
– Да, – прошептала Элизабет. И тут она вспомнила: – А когда мне надоело с ним ездить и я захотела назад, домой, он показал мне письма, которые продолжали к нам приходить. Такие непонятные, пугающие письма. И Влэд сказал, что за нами продолжают следить.
– Якобы приходили, – Рассел сделал ударение на слове «якобы». – Ведь это он сказал, что приходили. Ты же сама почту не забирала, правильно? – Взгляд Рассела совсем расслабился, он не держал больше на привязи, не буравил заостренной точкой.
– Ну да, – кивнула Элизабет, – он так сказал. И именно тогда, когда я захотела домой. И мы не вернулись. А в другой раз мы увидели Бена с Диной. Правда, они нас не заметили. Но как они могли оказаться в том же самом месте? За сотни миль от Бредтауна? Понятно, что они следовали за нами. И встретили мы их опять именно тогда, когда я захотела домой. И мы снова никуда не поехали…
Она замолчала. Все раскрылось и оказалось очень просто. И очень глупо. Она жила с человеком, который не только убил ее маму, но и держал ее на привязи. Играл с ней, как с игрушкой. Делал что хотел. Только чтобы она спала с ним. Ей стало противно, обидно, захотелось плакать от обиды, от полной растерянности, но она сдержалась. Какая она все же дура! Дура, идиотка, безмозглая девчонка. Только пустое самомнение и больше ничего. Как же можно быть такой дурой! Как сказал Рассел? «Манипулировать». Какое длинное неуклюжее слово. И как оно правильно звучит, в нем самом слышится искусственность и неправда и лицемерие.
– Ну и что же теперь делать? – прошептала Элизабет, не ожидая услышать ответ. Она его и не услышала.
– Не знаю, – пожал плечами Рассел. Он помолчал. – Понятно, что тебе нельзя с ним оставаться. Опасно. Кто знает, что у него на уме. – Он снова помолчал. – Мне надо подумать. Я наверняка что-нибудь придумаю, но мне нужно время. – Снова пауза. Он посмотрел на часы. – Тебе пора домой. Главное, чтобы он ничего не заметил, чтобы ты не показала виду, что догадалась. Слышишь, ни в коем случае! Ни слова, ни звука. Веди себя так же, как всегда. Если он захочет спать с тобой, ты не должна ему отказывать. Ты спишь с ним каждый день?
Элизабет даже не заметила вопроса.
– Почти, – ответила она машинально.
Глаза Рассела сузились, в них блеснула искра. Гневная? Или наоборот, лукавая? Элизабет не пыталась разобраться.
– Сегодня все должно быть, как всегда. Он ничего не должен заподозрить.
Принесли счет, Рассел заплатил, потом они встали, вышли на улицу, первой шла Элизабет. Было уже темно, они шли вдоль нестройного ряда машин, припаркованных у ресторана, Рассел остановился, оглянулся.
– Лизи, – позвал он.
Она обернулась, вспыхнул яркой, мгновенной вспышкой свет, глухой взрыв смешался со скрежетом, резанул уши. Элизабет отшатнулась. Машина, еще секунду назад казавшаяся неживой, застывшей в ряду таких же умерших машин, разом ожила, плеснула в темноту светом, дымным выхлопом; колеса с визгом прокрутились по скользкому асфальту; кузов громыхнул, сорвался с места, рванулся к Элизабет; фары полоснули по телу, разрезая его на две неровных части. Она отпрянула в сторону, увернулась от мчащегося кабриолета с бесстыже откинутой крышей, лишь успела разглядеть два смутных силуэта на переднем сиденье, успела подхватить обрывки голосов – громких, возбужденно пьяных.
– Студенты балуются, – покачал головой Рассел, когда машина с ревом, дымом, мелькнув красноватыми огоньками, утонула в темноте.
– Они едва не задели меня. – Элизабет поднесла руку к груди. – Мне даже на секунду показалось… – Она замялась.
– Что показалось? – Рассел подошел ближе.
– Да нет, ничего. Я просто немного испугалась.
Он остановил машину не на той улице, где стоял ее дом, а на соседней. Включил свет в салоне, достал из нагрудного кармана авторучку.
– Послушай, Лизи, я дам тебе адрес гостиницы, – авторучка мягко скрипнула на бумажном листочке. – Я в ней остановился. И телефон. – Он сложил листок вчетверо, протянул. – Ты его вынь и спрячь, когда придешь домой, кто знает, возможно, он обыскивает твою одежду. Завтра днем приходи, а если вдруг что-нибудь случится, сразу звони. Когда угодно, днем, ночью, не имеет значения. Я буду тебя ждать в двенадцать, утром у меня дела, но к двенадцати я освобожусь, и мы наверняка что-нибудь придумаем. Ты не волнуйся и не бойся, главное, не показывай ему, что ты знаешь про него больше, чем он думает. Это самое главное, чтобы он ни о чем не догадался, – повторил Рассел.
Пальцы его коснулись запястья Элизабет, сомкнулись на нем, пожали. Они были твердыми и уверенными, и казалось, хотели передать твердость и уверенность ей.
Элизабет открыла дверь машины и вышла на улицу. Было душно и влажно, влажность скользила по темному, рассеянному воздуху, пропитывала его, заполняла легкие, оседала в них, осаждалась на стенках. А может быть, дело было не во влажности, просто сердце от каждого шага проваливалось в пустоту и не могло сладить с нелепо сбившимся дыханием.
До дома оставалось шагов пятьдесят, когда ноги совсем ослабели, отказываясь удерживать разом отяжелевшее, непосильное тело, и Элизабет осела – хорошо, что рядом оказался большой, неправильной формы камень.
Минут пять она приходила в себя, дышала глубоко, ровно, пытаясь обуздать зачастившее в рваной аритмии сердце, бьющее кровяными всплесками в сдавленные виски.
А когда все же удалось восстановить и дыхание, и сердцебиение, она поняла, что домой не пойдет. Что просто не сможет. Не сможет сдержаться, не разреветься, не устроить истерику. И уж тем более не сможет лечь с ним в постель, не сможет делать то, что делала еще утром. Она вспомнила, и ее передернуло.
А ведь надо, чтобы он не догадался. Чтобы ничего не заметил. Но как она сможет обнимать, целовать его, человека, который убил маму, а потом гнусно, подло использовал ее? Как она сможет говорить с ним спокойным, ровным тоном, чувствовать, как он проникает в нее, и при этом оставаться безучастной, равнодушной? Да ее наверняка вырвет. Она захочет убить его, задушить, перегрызть ему горло. Но он ведь сильнее, он значительно сильнее.
И тут она поняла – дело не в опасности, она просто не может видеть его, слышать. Он ей противен, всегда был противен, липкий, скользкий, а сейчас противен до невыносимости. До спазма. До рвотного рефлекса. Нет, она домой не пойдет. Никогда.
