Поначалу, какое-то время, хотя ее тело отвечало, загоралось и наполнялось жаждой желания, Мадлен почти сознательно держала в уме дистанцию. Она хотела запомнить каждую секунду, проникнуться ее значением, осознать и оценить драгоценное и волнующее изменение в отношениях с этим мужчиной, с этим отважным, спокойным, уверенным, замечательным человеком. Она была близка до того только с одним мужчиной, и у нее не было и капли вины в душе, что она берегла память о нем. Антуан всегда казался ей таким красивым, таким нежным и мягким даже в своей силе и мужском начале, таким интригующим ее девическое воображение – он казался ей мечтой, воплотившейся в жизнь и принесшей ей радость, счастье, жизнь и любовь. А теперь она была здесь, в этом же вечно прекрасном городе чудес и любви, с Гидеоном, ее новой любовью, с таким сильным, как большой медведь, стойким и красивым, таким земным, и надежным, и страстным мужчиной – и таким изумляюще искусным, что она, с удивлением, благодарностью и наслаждением подумала, что она просто взлетает от счастья…
И Мадлен позволила своим воспоминаниям отлететь, отпустить Антуана, зная, что в душе и сердце он всегда будет вместе с ней – но теперь там есть еще место и для новой любви, новой жизни. Оказывается, у человеческого сердца есть способность возрождаться, как феникс, и эта радость и счастье были только началом…
– Merci, mon amour, – прошептала она, чувствуя его глубоко внутри себя.
– Спасибо, любовь моя, – эхом отозвался Гидеон, и в глазах его блестели слезы.
Глаза Мадлен были закрыты, когда ее муж, ее возлюбленный, проникал все глубже и глубже, и она дрожала от счастья, прижимая его все теснее, теснее к себе, но мозг ее бодрствовал, запоминая, узнавая, все понимая…
– Это – жизнь, его и моя, – говорила она себе. – Теперь мы вместе – навсегда.
* * *
А потом, в течение нескольких следующих дней, когда приехали Руди, Майкл и Валентин, и рождественские каникулы начались и миновали, она водила их по дорогим ей местам, где бывала с Антуаном. Для нее это тоже было узнавание – узнавание вновь. И она отвела их во Флеретт на рю Жакоб, хотя сама отказалась зайти – потому что никогда, до самой смерти, она не простит Жан-Мишеля Барбье, владельца, за то, что он сделал ее мужу. В их последний вечер в городе Ной и Эстель устроили обед в их честь и пригласили Гастона Штрассера, и Люссаков, и Грегуара Симона, и Жан-Поля из ресторана. Этим утром Руди сходил в полицию и забрал у них Eternité, и все, кто пришел в дом Леви, смотрели на нее с восхищением и изумлением. Мадлен горько всплакнула, думая о чистоте и силе запретной любви, давшей жизнь Eternité, и зловещем, опасном наваждении, которое тянулось за скульптурой, как хвост кометы, принося горечь, горе и смерть тем, кто в него попадал.
Они сели на поезд, идущий в Цюрих, на следующее утро, потому что Мадлен хотелось поехать к своей семье как можно скорей. Она чувствовала, что должна немедленно восстановить справедливость и смыть грязь с чистого имени ее отца раз и навсегда. А еще – вернуть долг, который все еще тяжелым грузом лежал у нее на душе.
Руди рассказал матери по телефону о событиях двух последних недель. Эмили встретила их у парадной двери Дома Грюндлей, и когда руки ее потянулись к дочери, Мадлен не совсем отстранилась от этих объятий, однако в кольце обвивавших ее рук стояла неподвижно.
– Я просто не могу поверить, что все это случилось с тобой, – сказала Эмили. – Об этом даже подумать-то жутко.
Она протянула свою ледяную, нервно дрожавшую руку Гидеону:
– Мистер Тайлер, я знаю, что мы перед вами в неоплатном долгу.
Гидеон ответил на рукопожатие.
– Я так рад познакомиться с вами, фрау Джулиус.
Он обнял Мадлен за плечи, а Эмили прижала к себе Руди, потом поздоровалась с Майклом Кемпбеллом, а затем, с некоторым промедлением, взяла руку своего смущенного, чувствовавшего себя немного неуютно внука.
– Ты меня не помнишь, Валентин? – мягко спросила его Эмили.
– Нет, – честно ответил Валентин.
– Как он может помнить? – сказала Мадлен. – Он видел тебя всего один только раз – тогда ему не было еще и двух лет.
– Где Оми? – спросил Руди.
– В гостиной, со Стефаном, – Эмили замолчала. – Она себя не очень хорошо чувствовала, а плохие новости ее очень расстроили.
– Тогда, может, Мы поговорим без нее? – сказала Мадлен с нотой страсти в голосе. – Потому что то, что я собираюсь сказать, ее еще больше расстроит.
Эмили взглянула на нее почти с благодарностью.
– Нет, – ответила она. – Мне кажется, что эта что-то такое, что должны слышать мы все.
– Хорошо, – согласилась Мадлен и пошла к гостиной.
– Хочешь, я посижу где-нибудь в другом месте с Валентином? – догнав ее, предложил Майкл.
– Нет, спасибо тебе, – улыбнулась ему Мадлен. – Он тоже – наша семья, и ты – тоже.
Она протянула руку и погладила сына по голове.
– Правильно, chéri?
– Конечно, мама.
Она пересказала им все то, что – по словам Зелеева – произошло на Нидердорф-штрассе субботней ночью июня 1947-го – ночью, ставшей переломной в жизни всей ее семьи. Ночью, окончившейся изгнанием Александра Габриэла из дома и из страны, когда ей было всего семь лет, а Руди – четыре. Мадлен увидела, как ее бабушка побледнела и застыла, и Эмили начала плакать, а ее отчим приосанился на стуле и сел еще более прямо, чем всегда.
– Но он никогда этого не отрицал… – прошептала Эмили.
– Потому что верил Зелееву, – возразил Руди.
– Как и ты, мама, – Мадлен была достаточно спокойна.
– И ты не можешь ее за это винить, – вмешался Стефан. – Только не ты! Ведь ты сама – знавшая этого человека гораздо дольше и лучше, чем твоя мать, – ты сама верила, что он твой друг, пока он не попытался тебя убить.
– По-моему, вы не поняли, – ответила Мадлен, и ее голос был тихим, но сильным. – Дело совсем не в Зелееве. Я обвиняю ее – и мою бабушку тоже, в том, что они не верили в моего отца, как верила я. Права я или нет, справедлива или нет – я всегда буду винить их за то, что они разлучили его с детьми, старались отравить их любовь к нему. И сломали ему жизнь.
– Это сделал Константин Зелеев, – сказал Стефан. – Ты – честная женщина, ты должна знать, что, по сути, это так.
– В конце концов я могу кое-что допустить, – она помолчала. – Наш отец был слабым человеком, не без изъянов и был далеко не лучшим мужем, но разве это что-то меняет? Ведь он был не способен на насилие. Разве вы это не знали? Даже когда я была маленькой, я это знала. Этого невозможно было не видеть. Вы должны были знать – его жена и его мать. Особенно мать.
Хильдегард заговорила в первый раз, и ее голос дрожал, а в голубых глазах стояли слезы.
– Мне придется унести это с собой в могилу, Мадлен.
