И как раз тогда, когда они пошли на маленькое кладбище, где любовники лежали рядом, бок о бок, Мадлен впервые подумала о погребении Константина Зелеева. Ей вдруг стало больно от мысли – несмотря на все, что он ей сделал, – что у него нет никого, кто бы о нем горевал и знал, где он похоронен. И Гидеон отвел ее в сторону, пока Валентин играл на снегу, рассказал ей то, что не хотел говорить в Париже.
Полиция спустилась в катакомбы после того, как оттуда вышли Мадлен и Гидеон; они увидели обрушившуюся стену из костей и кровь. Но они не обнаружили тела Зелеева.
– Но это просто невозможно! – изумилась Мадлен, содрогнувшись. – Я видела его – и ты тоже.
Она в упор посмотрела на Гидеона.
– Я ударила его кинжалом в бок – я чувствовала, как клинок вошел в него.
Гидеон обнял ее, крепко прижимая к себе.
– А я знаю, что моя пуля пробила ему грудь.
Старый человек никогда бы не смог в таком состоянии взобраться по ступенькам, не мог бы покинуть старинный некрополь живым. Официальное заключение парижской полиции и Интерпола было таково – Зелеев блуждал вслепую и забрел еще дальше в лабиринт, безнадежно заблудился и вскоре после этого умер.
– Похоронен заживо, – Мадлен опять сильно содрогнулась.
– Он получил именно то, что приготовил для тебя, – бережно сказал Гидеон.
– Да. Это так.
Они хотели сделать еще один визит перед тем, как вернуться в Нью-Йорк. Они поехали к родителям Антуана в Нормандию. Клод и Франсуаза Боннар ждали долгие, тяжелые годы, прежде чем увидели своего внука опять. Но помня, как горько оплакивала Мадлен Антуана, они были счастливы увидеть ее спокойной рядом с большим американцем. Таким не похожим на их сына.
Мадлен пошла одна – впервые – на его могилу. Она несла бархатистые, темно-красные розы – такие, какие он ей чаще всего дарил. Долго сидела на траве у его надгробия и говорила с ним, рассказала все, что с ней произошло за эти годы, о своей американской жизни, о Валентине и о Гидеоне. И когда она покидала церковный дворик, такой неброский, трогательно красивый даже в этот блеклый зимний месяц, она ощутила то же, что поняла в их первую ночь с Гидеоном. Что ее горе, ее боль потери Антуана не прошли и не пройдут никогда – даже если б она прожила и сто лет. Но теперь в ее сердце есть еще место и для счастья, и для новой любви.
Они прилетели назад, в Нью-Йорк, и Гидеон переехал в ее квартиру. А четыре месяца спустя, после того, как они узнали, что Мадлен беременна, они все перебрались в красивую квартиру на Сентрал Парк Вэст, оставленную Гидеону Лилиан Бекер. И хотя Джо Каттер подыскал Мадлен целую кучу ангажементов в Лас Вегасе и Флориде, он не позволил своей любимой клиентке петь после пятого месяца беременности. Она записала первый альбом для Коламбии в ноябре 1969-го. Но перед этим, решительная, как и всегда, она поставила Джо условие – она согласится на запись, только если «Les Nuits lumineuses» будут на диске.
– Но они никогда на это не пойдут, помяни мое слово, – говорил ей Джо, по привычке пожевывая сигару.
– Тогда я не хочу записывать этот альбом.
– Мадди, ты – крепкий орешек.
– Я просто беременна. И ты должен меня смешить.
Они веселили ее, и она продолжала петь в Лила большинство вечеров. А однажды она пошла на работу и вдруг почувствовала приближение родов, и пять часов спустя родила дочку, которую назвали Алекса.
А когда Алексе, прелестной девчушке с густыми, непослушными золотистыми кудряшками и бирюзовыми, как у матери, глазами, было уже два года, а Валентину – десять, когда казалось, что прошла уже целая вечность со времен их страшного приключения в Париже, и дом Константина Зелеева на Риверсайд Драйв давно был закрыт, а все его имущество было выставлено на продажу на аукционе – Мадлен и Гидеону позвонили из музея в Давосе и сказали, что музей был ограблен прошлой ночью. И почти ничего не пропало. Только Eternité.
Спустя три дня, воскресным вечером в середине марта 1972-го Гидеон и Мадлен смотрели теленовости по 2-му каналу и услышали, что днем какой-то неизвестный вошел в Музей современного искусства, поставил на музейный столик массивную золотую с финифтью скульптуру и всего несколько мгновений спустя смертельно ранил себя старинным кинжалом.
На следующий день Гидеон пошел на опознание. Русский выглядел постаревшим, усы и редкие волосы были теперь седыми, а так одержимо, маниакально холеное сильное тело теперь было бессильно распростерто на столе.
– Собственно говоря, у нас не было особых сомнений, – сказал сопровождавший его детектив. – На теле обнаружены два шрама, соответствующие вашему описанию – один на его левом боку, а под другим – старая пуля в груди. Но мы хотели быть уверены.
– Это – Зелеев, – сказал Гидеон. Вечером после похорон Мадлен спросила его:
– Как ты думаешь, он всегда был таким? Безумным, жившим своими прихотями, порочным человеком? Или мы невольно стали причиной, что он так изменился? – ее глаза искали ответа. – Может, все мы предали его дружбу?
– Не думаю, – сказал Гидеон, твердо и убежденно. – И если честно, я не думаю, что теперь это имеет значение.
– О, нет, – возразила Мадлен. – Нет, Гидеон. Имеет.
– В таком случае, – ответил Гидеон, – поступим так, как всегда учили мои родители. Не будем говорить плохо о мертвых.
Она молчала.
– Зелеев, – задумчиво сказал Гидеон, – был очень одаренным человеком. Он хотел обладать всем. И в нем было много хорошего. Я тебя понимаю – но рискну предположить… Прости, Мадди, но, мне кажется, – он всегда был подонком. Он вбил крюк, когда ты была еще совсем ребенком, Мадди, и потом подтолкнул к нему твоего отца. Как бы там ни было, смерть твоего отца на его совести. Он состряпал ее. И он отрезал ухо маленькой собачке. Он отнял жизнь у чудесной, ни в чем не повинной девушки. Он похитил твоего сына. И он сделал все, на что только был способен его проклятый обезумевший мозг, чтоб попытаться убить и тебя, – Гидеон остановился, чтобы перевести дыхание. – И, знаешь, Мадди, я рад, что он похоронен по-человечески. И я рад этому больше, чем многим вещам за последние годы – а ведь я радовался очень многому.
– Ну что ж, хорошо, – медленно проговорила Мадлен, слегка улыбнувшись себе вопреки. – Если ты думаешь именно так…
– Да, – Гидеон помолчал. – Ну, а что теперь?
– Дети уснули, а Дасти уже погуляла.
– Итак?
Она улыбнулась опять.
– По-моему, ты собираешься налить нам что-нибудь выпить.
– А потом?
– А потом ты поможешь мне все это забыть.
– А у меня получится?
– У тебя это получалось всегда.
Вечность (фр.).
