Однажды в церкви, уже после мессы, отец Базилио пожелал мне всего хорошего и дружественным жестом взял мою левую руку в свою. Неожиданно лицо у него вытянулось.
В следующую пятницу он спросил меня на исповеди:
— Сколько тебе лет, сын мой?
— Одиннадцать, падре.
— И уже грешишь, как взрослый, — вздохнул он.
Я смутился, не поняв, чем провинился.
— Фелю, ты должен противостоять своему желанию.
Неужели он имел в виду желание играть на виолончели?
— Господь ведает все о твоих поступках.
Я с трудом сглотнул комок в горле:
— Но я ничего плохого не делаю, падре.
Он снова вздохнул. Я услышал, как скрипнула скамейка, на которой он сидел.
— Помогаешь ли ты своим братьям собирать маслины?
— Только один раз в прошлом году. Я тогда упал с лестницы. Иногда Персиваль берет меня с собой. Он велит мне лечь на спину, смотреть снизу вверх и говорить ему, в каком месте за листвой не видно неба, потому что там должно быть больше всего маслин.
Священник кивнул головой и спросил:
— Какой рукой ты пишешь, Фелю?
— Правой.
Он снова замолчал.
— Я знаю, что ты подаешь надежды. Я надеюсь помочь тебе выбрать достойную профессию.
— Что я такого делаю?
— Господь ведает.
— Но я не знаю, падре.
— То, что ты делаешь каждый день! То, из-за чего остаются следы у тебя на пальцах!
— Ах, это! — с облегчением воскликнул я, но тут же насторожился, сообразив, что его вопросы могут означать все что угодно. Тем не менее я твердо стоял на своем: — Я должен это делать. И мне это нравится. Я не могу перестать.
В обычно мелодичном голосе падре Базилио послышались громовые раскаты.
— Конечно тебе это нравится — в том-то и проблема. Я понимаю, что твоего отца нет в живых, но разве мама ничему тебя не учила?
— Учила, падре, — ринулся я на защиту матери.
Я припомнил все, что знал об отце Базилио: он распустил общинный хор, певший на каталанском языке, отдав предпочтение тем, кто пел на итальянском. Может, он вообще не любит каталонскую музыку? Иначе почему так старается отговорить меня от занятий?
В течение нескольких последующих недель отец Базилио был со мной холоден. И вдруг как-то снова подошел и схватил меня за руку. Она у меня была все такой же жесткой. Почувствовав бугорки и рубцы, он выпустил ее и пробормотал: «Учитывая то осквернение, которому подвергается эта рука, я даже не должен касаться ее!»
Когда я рассказал маме, что отец Базилио решил больше не прикасаться ко мне, она широко раскрыла глаза:
— Прикасаться к тебе? Фелю, никогда не оставайся с этим человеком один на один. Не проводи в церкви больше времени, чем необходимо.
Чувствуя себя немного виноватым, я сказал:
— Хорошо, мама.
Я знал, что мне придется отказаться от пения в хоре и торопливо покидать прохладу церкви сразу после службы. Мои надежды на то, что хотя бы один человек из взрослых верит, что у меня есть свое призвание, и без того были хрупкими, но теперь растаяли и они.
Эдуардо Ривера продолжал избегать нас, но у него был старший и более влиятельный брат дон Мигель Ривера. Тия не уставала напоминать нам, что мы должны обращаться к нему именно так. Не совсем обычное поведение моей мамы во время концерта Эль-Нэнэ вместо возмущения вызвало в нем интерес. И теперь на любом публичном сборище он обязательно подходил к ней, здоровался и справлялся о здоровье Тии, хотя ничто не мешало ему расспросить саму Тию, с которой он каждую неделю сталкивался в церкви.
Дон Мигель унаследовал от отца пост управляющего виноградниками и оливковыми рощами, принадлежащими герцогу Овьедо. По мере того как росло влияние дона Мигеля, мы все чаще видели его в городе. Даже в летний зной он носил двубортный костюм с жилетом, плотно обтягивавшим его солидное брюшко. Когда он шагал извилистыми улицами Кампо-Секо к своим потрескавшимся под солнцем желтым полям, то казался встряхивающим черные перья вороном.
Растущее богатство не спасло дона Мигеля от трагедии. Подобно многим жителям нашего городка он потерял жену — хрупкая и кроткая донья Клара умерла, производя на свет долгожданного первого ребенка. Он сильно горевал примерно месяц, а потом с откровенностью барышника, покупающего лошадь конкретной породы, оповестил всех, что намерен снова жениться, и как можно скорее. Но на этот раз ему нужна более здоровая и крепкая жена. Женщинам, чья способность к деторождению сомнительна, не обращаться.
И хотя многие вдовы с большим вниманием отнеслись к матримониальным планам дона Мигеля, нашу семью они не заинтересовали. Мы в это время оплакивали другую смерть. Всего через месяц после своего девятого дня рождения мой брат Карлито подхватил дифтерию. Сначала казалось, что это всего-навсего ангина, но затем у него опухли железки и дыхание стало затрудненным. Горло Карлито из воспаленно-красного постепенно превращалось в серое и делалось жестким, как кожа. Вскоре заболело еще несколько детей; их, как и Карлито, объявили в карантине. Срочно вызвали доктора из Барселоны, но Карлито его не дождался.
Дон Мигель был первым, кто навестил нас в ту страшную неделю 1905 года. Большинство знакомых боялись заразы, возможно затаившейся в нашем жилище. Дон Мигель прибыл в сопровождении двух мужчин, которые, в отличие от него, первым делом обнажили головы. Тия принесла всем по бокалу шерри. Общая беда — ведь они оба только что потеряли близких — должна была объединить их, но мама, похоже, ни с кем не хотела делить свое горе. Она молча ходила из угла в угол, пока он пил из бокала, который Тия несколько раз вновь наполняла. Глаз его она не видела — они были скрыты полями шляпы.
Наконец дон Мигель объяснил причину своего визита: он пришел не только выразить соболезнование, но и предложить помощь, чтобы нести гроб Карлито. Мама отказалась: гроб понесут двое наших соседей, Персиваль и наш дядя, приезда которого мы ждали: Затем она остановилась, и по ее позе было ясно, что она просит дона Мигеля и его немых спутников покинуть наш дом.
Но от дона Мигеля было не так-то просто отделаться. Не успели мы его выпроводить, как он вернулся. С собой он принес пару свежеощипанных кур и сказал, что с самого дня смерти жены ни разу нормально не ел. Маме пришлось пригласить его к обеду. Даже за столом он не снял ни шляпы, ни пиджака. Куры оказались жесткими и волокнистыми. Это был самый стремительный на моей памяти обед: мама ставила перед нами тарелки, а уже через десять минут убирала их, не обращая внимания ни на насмешливое выражение лица дона Мигеля, ни на неодобрительный взгляд Тии.
