Глянув в конец статьи, я с удивлением увидела только четыре имени. Упоминали меня как его бывшую подопечную и бывшую жену — как будто других жен не имелось, — Джека и Люциану, его детей, и Сиреса Лайона Лока, его отца, о котором я не вспоминала до этой минуты.
— О Господи! Сирес! — воскликнула я, глядя на Джека поверх газеты. — Ты связался со своим дедом?
— С этим старым дурнем? Да он скорее мертв, чем жив. Гниет себе в Бар Харбор. В этой усыпальнице. Должно быть…
— Но ты говорил с ним? — перебила я. — Он знает о смерти Себастьяна?
— Я говорил с Мадлен. Вчера. Все ей рассказал. Старый дурень спал.
— Ты сказал, чтобы она привезла его сюда на похороны?
— Конечно, нет. Он слишком стар.
— А сколько ему? — Я вдруг забыла, сколько лет Сиресу, но никак не меньше восьмидесяти.
— Он родился в 1904 году. Значит, девяносто. Слишком стар для путешествий.
— Не знаю… послушай, Джек, он должен приехать. В конце концов, Себастьян его единственный сын.
— Его последний сын, — поправил меня Джек.
— Так что же сказала Мадлен?
— Ничего. Как всегда. Принесла мне свои соболезнования. Говорила, что Сирес нервничает. Но что он совсем не дряхл. Я терпеть не могу ее. У нее голос, как у рока. даже, когда она желает тебе добра.
— Да, знаю, в ее голосе действительно слышится какое‑то близкое несчастье. И я уверена, что все, что она говорит о Сиресе, правда, даже то, что он не дряхл. Сирес Лок всегда был человеком замечательным. Совершенно замечательным. Просто гений.
Тут зазвонил телефон, прервав наш разговор. Я подошла. Взяв трубку, я сказала «Алло?» — и, взглянув на Джека, прикрыла трубку рукой и прошептала:
— Легка на помине. Это тебя, Джек.
— Кто?
— Голос рока с ирландским акцентом.
— Привет, Мадлен, — говорил Джек в трубку мгновение спустя. — Мы как раз говорили о тебе. И о Сиресе. Вивьен хочет чтобы вы приехали на похороны, Мадлен.
Я посмотрела на него, состроив гримасу.
— Не я занимаюсь организацией похорон.
Не обратив на меня внимания, он минуты две слушал Мадлен, попрощался с ней, положил трубку и прислонился к дверному косяку с задумчивым видом.
— Я оставил на ферме твой телефон. У Кэрри, племянницы миссис Крейн. Она пришла помогать. Пока ее тетка не вернется сегодня вечером.
— Большое спасибо, — отозвалась я и, вздохнув, бросила на него укоризненный взгляд. — Скажи, Джек, почему ты почти всегда хочешь переложить бремя ваших семейных забот на меня? Ведь не я организую похороны. Это твоя обязанность. Твоя и Люцианы.
— Забудь о Люси. Единственное, чего ей хотелось, это удрать. обратно в Лондон. К этому хамлу — ее английскому муженьку.
— А он не приедет на похороны?
— Кто?
— Ее муж. Джеральд Кэмпер.
— Кто его знает. Зато хочет приехать этот. Старый дурень. Дедуся. — Джек скорчил гримасу. — На похороны сына, который его ненавидел. Ты можешь это объяснить?
— Он хочет при этом присутствовать, как я понимаю.
— Дерьмо, — пробормотал Джек себе под нос.
— Все будет нормально, мы все устроим, — пыталась я убедить его. — Это ведь так естественно, что он хочет присутствовать на похоронах сына.
— Естественно?! Не будь дурочкой. В Сиресе Локе нет ничего естественного. Так же, как ничего естественного не было в Себастьяне. Он не способен чувствовать. так же, как и Себастьян. Это, наверное, какой‑то генетический дефект. И старый дурень — точно такое же чудовище, как его сын. Пусть сиди в своем Бар Харборе. Вместе со своей секретаршей‑экономкой‑любовницей‑тюремщицей. Или черт ее знает, кто она ему. Я… — Джек остановился и ухмыльнулся своей самой ужасной, отвратительной ухмылкой. — На мне удастся удержать его дома. Сирес хочет убедиться.
— Убедиться? В чем?
— В том, что Себастьян действительно помер. Что упрятан на три фута под землю. И нюхает цветочки на том свете.
— Ох, Джек!
— Не охай так душераздирающе! Хотя бы сегодня утром. Ты вчера занималась этим весь день. И давай без слез. С меня хватит. Ты жутко сентиментальна, малышка.
— А ты — самый неприятный тип из всех, кого я имела несчастье знать. Ты мне противен, Джек Лок. Себастьян умер, а ты ведешь себя так, будто это ничего не значит. Как будто тебе наплевать на это.
— А мне, и впрямь, наплевать.
— Говоришь, что Себастьян — противоестественен. Да ты сам такой!
— Похож на своих предков, а? — вымученно засмеялся он.
— Меня тошнит от тебя. Себастьян был тебе замечательным отцом.
— Расскажи об этом кому‑нибудь еще! Уж кто‑кто, а ты‑то должна знать: никогда Себастьян не был мне отцом. Никогда он не заботился обо мне.
— Заботился.
— Я уже сказал тебе. МОгу повторить еще раз: он никогда никого не мог любить.
— Он любил меня, заявила я, отступив на шаг.
Джек резко засмеялся. На его лице появилась гримаса пренебрежения, когда он сказал:
— Опять двадцать пять! Он только о том и думал, как бы затащить тебя в постель. С этим я согласен. Трахнуть тебя ему очень хотелось. Даже когда ты была ребенком. Мечтал залезть тебе в трусики.
— Это неправда.
— Правда! Мы называли это «постепенным обольщением Вивьен». На манер названия пьесы.
— Кто «мы»?
— Люциана и я.
— Откуда ты это взял?
— Потому что мы много лет наблюдали, как он наблюдает за тобой. Забавно. Жирный кот выжидает, когда можно будет броситься. На маленькую мышку. Выжидает, когда ты подрастешь. Подлизывается. Угождает. Льнет к тебе. Осыпает подарками. Всячески расслабляет. Готовит для себя. Он очень хотел соблазнить тебя, Вив. Мы это знали. Люциана и я. И он сделал это, как только осмелился. Как только это стало безопасным. Когда, наконец, тебе исполнился двадцать один год. В ночь после празднования твоего дня рождения. Господи, не мог подождать хотя бы до следующего дня. В эту ночь должна была произойти грандиозная сцена обольщения.
— Джек, послушай, все было не так, честно говорю тебе. Себастьян не соблазнял меня.
Джек, запрокинув голову, захохотал.
— Защищать его — вот что он поручил тебе. Всегда и во всем.
— Но это правда, — протестовала я.
Мне было тошно, меня захлестывала ярость, и я вышла из кухни. Джек остался сидеть за столом, пил третью чашку кофе и курил. Значит, он опять вернулся к этой своей привычке.
Я пошла в библиотеку и, присев у окна, стала читать свой очерк для лондонской «Санди Таймз», надеясь успокоиться.
Потом машинально взяла карандаш и стала править свою рукопись. Это было нечто вроде точной доводки, необходимой в моей журналистской работе. Я была в такой ярости, что содержание адреналина в моей крови, наверное, подскочило выше всякой нормы, но это же придало мне силы и дало мне возможность отбросить в сторону все горести. По крайней мере, на время. Через два часа я кончила правку. Я откинулась на спинку кресла с облегчением, не говоря уж об удовлетворенности собой.
