в подушку.
Когда она снова подтягивается, я стираю ухмылку тыльной стороной ладони. Либо у этой девушки заболевание, из-за которого она физически не может держать рот на замке, либо ей действительно нравится порка моим ремнем.
Мой взгляд скользит по изгибу ее спины и впивает ее.
Я бы рассмеялся в недоумении, если бы эта маленькая проказница не разрушила мою жизнь. Потому что сейчас, когда суровое зимнее солнце льется сквозь иллюминаторы, танцуя на ее коже и подчеркивая рыжий цвет ее волос, очевидно, что она станет моей погибелью. Просто, блять, посмотрите на нее. В моей толстовке. Она обтягивает фигуру, и я бы сорвал ее, чтобы получше разглядеть, что под ней, если бы не испытывал такого мазохистского удовольствия от того, что она в ней.
Теперь я невольно понимаю: почему мужчинам нравится видеть женщин в их вещах. На ней моя одежда, мои часы, она как будто моя. По крайней мере, до тех пор, пока я не закончу ее ломать.
Подстегнутый ее дерзостью и странным комом в горле, я кладу другую руку ей на поясницу и снова бью ее по заднице. Удар достаточно сильный, чтобы ее тело подалось на полфута вперед. С ее губ срываются все возможные ругательства, сопровождаемые хриплым стоном. Этот похотливый звук, словно зов сирены, настойчиво взывает к моему члену, посылая тупую, беспокойную боль в яйца.
Блять. Она наслаждается этим. Массируя ладонью ее покрасневшую ягодицу, я просовываю другую руку между бедер и провожу кончиками пальцев по половым губкам для подтверждения. Она такая мокрая, такая горячая, что у меня на мгновение затуманивается зрение. Все, что я слышу сквозь рев в ушах — это придушенные вздохи Пенелопы.
Итак, Пенелопа любит грубость… как будто мне нужны были еще какие-то доказательства того, что Судьба скроила мою карту гибели в точности по моему вкусу. Но поскольку эта девушка обладает талантом превращать меня в безумца, внезапная порочная мысль согревает мне грудь. Откуда она знает, что ей нравится грубость? Кто еще прошелся своим ремнем по ее заднице и привел к такому выводу?
Ослепленный вспышкой гнева, я хватаюсь за ремень и погружаю в нее два пальца. Она сжимается вокруг меня так крепко, что, клянусь, я вижу звезды на обратной стороне своих век.
— Чья это киска, Пенелопа?
Это нелепый вопрос, который никогда не слетал с моих губ за всю мою гребаную жизнь. Мне было бы все равно, с кем трахается девушка после того, как я опустошу в нее свои яйца. Черт побери, до тех пор, пока мне не достаются второсортные пассии моих двоюродных братьев, эти девушки вольны делать всё, что хотят. Но мысль о том, что другой мужчина будет претендовать на эту девушку, мою Королеву Червей, даже спустя долгое время после того, как я с ней покончу, превратила меня в бешеного пса, который лает всякую чушь, которую я не имею в виду.
— Ответь на гребаный вопрос, — рявкаю я, впиваясь в нее пальцами.
Она застывает, засовывает руки под подушку и зарывается в нее лицом. Это едва слышный шепот, но я слышу его как через мегафон.
— Моя.
Рычание вырывается из моего горла, и я улавливаю ее нечеткое: — Но я могу поделиться! — когда мой ремень со свистом рассекает воздух и бьет по ее заднице.
В неверии я отпускаю ремень. Если бы вид того, как она извивается на подлокотнике в поисках трения, не разжигал опьяняющий огонь по всей длине моего члена, я был бы впечатлен ее упрямством.
— Поделиться? Ты думаешь, мне нужна твоя киска только по средам и субботам, или что-то в этом роде?
— Ты получишь то, что тебе дадут, — бормочет она. Но я знаю, что она жалеет о своем выборе слов, потому что визжит, извиняясь, когда моя рука обхватывает подол ее толстовки, чтобы удержать на месте и приложить всю силу в следующем ударе. Это подпитывается горячей ревностью и одержимостью, и в тот момент, когда шлепок пронзает воздух, я чувствую сожаление. Это было слишком сильно.
Блять. Я поднимаю взгляд, чтобы оценить ее реакцию, но она не выдает мне ничего, кроме сжатых кулаков и тяжелого дыхания.
— Пенелопа.
Она поворачивает лицо к спинке сиденья, и у меня, черт возьми, перехватывает дыхание.
— Cazzo, — бормочу я, выпуская ремень из рук. Я опускаюсь вслед за ним на пол, падаю на колени и нежно целую свежий след от ремня на ее заднице. Не зря цыганка сказала, что Королева Червей поставит меня на колени. Оказывается, она имела это в виду буквально.
— Поговори со мной.
— Я в порядке, — выдавливает она тоном, который говорит о том, что это не так. — Не останавливайся.
Когда жар ее киски согревает мое лицо, я не могу удержаться, чтобы не устроиться между ее бедер и не облизать от клитора до попки. Ее мышцы расслабляются у моих ушей, впуская меня внутрь.
— Чья это киска, Пенелопа? — спрашиваю я снова, на этот раз мягче. Я задаю этот вопрос, проводя языком по ее входу. Дрожь, пронизывающая ее, заставляет меня повторить движение.
— Моя.
— Твоя?
— Да.
Я делаю паузу.
— И это все еще будет твоим ответом, когда я отшлепаю тебя так сильно, что ты заплачешь?
Ее бедра сжимаются вокруг моей челюсти. Господи, в этом мире, это благословение умереть от старости, а не от пули, но я бы с радостью согласился быть раздавленным насмерть бедрами Пенелопы в качестве альтернативы. Как делала та девушка Бонда в «Золотом глазе»5.
Она прерывисто вздыхает и опускается на мой язык.
— Да.
Раздражение согревает мой меня. Я провожу зубами по ее складочкам, а затем сосу клитор и отпускаю его с влажным хлопком.
— А когда я заставлю тебя плакать, ты используешь свое стоп-слово?
Наступает ее очередь сделать паузу.
— Нет.
Поднявшись на ноги, я со злостью отталкиваю ее задницу, но успеваю подхватить ее как раз перед тем, как она упадет за край подлокотника.
— Ты упрямая маленькая сучка, ты знаешь это?
Она поворачивает голову, поднимая на меня глаза. Черт, они такие же голубые, как океан, и, похоже, такие же мокрые.
— Да, — тихо говорит она.
Я издаю сухой смешок, но он лишен всякого юмора и застревает у меня в горле. Упрямая — это еще мягко сказано. Эта девушка не дала бы мне того, чего я хотел, даже если бы я вытащил ее на середину Дьявольской Ямы, раздел догола и выпорол.
Проведя пальцами по волосам, я перевожу внимание на стеганые обои, нуждаясь в передышке от выражения глаз Пенелопы,
